Акилле Кампаниле - Если луна принесет мне удачу

– Не будите меня, пожалуйста, – сказал он, – бумажник лежит в правом верхнем кармане брюк.

Когда стали ездить на поездах, начали сожалеть о почтовых дилижансах и говорить, что по-настоящему можно было путешествовать только на них. Когда начнут передвигаться только по воздуху, начнут сожалеть о поездах и говорить, что настоящая поэзия путешествия заключалась именно в них. Придет и время, когда начнут сожалеть о самолетах, потому что придумают невиданные еще средства передвижения. Потом начнут сожалеть и об этих невиданных средствах передвижения. Верно, в скорых международных поездах есть своя поэзия, которая проявляется, когда, в час заката они мчатся по бескрайним просторам с низкими облачными горизонтами. Не говоря уже об огромных сверкающих окнах, по которым хлещет дождь, о розовых абажурах в вагонах-ресторанах, о платочках, которыми машут в окна, с уголками, мокрыми от слез.

Но будут жалеть не столько о международных скорых, сколько о маленьких поездах, которые тащатся в гору зимними вечерами.

Ездить на таких поездах – одно наслаждение.

Купе, в котором сидят два или три пассажира, слабо освещено и жарко натоплено, так что даже чувствуется запах паленой краски. В запотевшее окно виднеется темное небо и заснеженные поля. За окнами метет метель.

Поезд катит спокойно, без спешки и толчков. Он без суеты останавливается на всех деревянных крохотных станциях, где виднеется яркое пламя костра и слышится звон стаканов с пуншем. Время от времени делает таинственную остановку посреди поля, наверное, чтобы перевести дух. Тогда задремавшие было пассажиры открывают глаза, потягиваются и спрашивают: «Где мы?» и снова засыпают.

Время от времени поезд возвращается назад, если что-нибудь забыл.

Вперед его тащит, пыхча, машина с длинной трубой, а еще одна машина, тоже с длинной трубой, толкает его сзади и тоже пыхтит. Они очень стараются, тяжело дышат, трудятся, передвигая два или три вагона.

Поезд поднимается все медленнее, все труднее и труднее.

Он поднимается среди снегов, шагом. Уже чувствуется вокруг великая тишина, что обитает в горах и глушит всякий шум, даже стук колес, вагонов и громыханье паровоза.

В тишине ясно слышится только сильное и усталое пыхтенье паровоза, ритм которого становится все медленнее, как будто оно готово прерваться каждую секунду.

И точно – он замедляет свой ход все больше и больше. Потом останавливается. И замолкает.

Тогда все замечают, что поезд стоит.

Протирают запотевшее стекло, смотрят, что за станция.

На перроне ни души.

Эти остановки поездов в горах окружены тишиной. Ни шипения, ни свистка, ни сигнала рожка начальника станции.

Только рядом со светящимся циферблатом станционных часов продолжает звенеть электрический звонок, звук коего сливается с тишиной.

Кажется, все уже давно ушли и забыли выключить звонок, который будет звенеть вечно, рядом со светящимися часами.

Вернувшись назад и сойдя на станции Роккамонтана, наши друзья обнаружили, что поезд уже ушел, унося будущего зятя дона Танкреди, который, само собой, не заметил, что оставил тестя в поезде; они отложили поиски на следующий день и, чтобы добраться до ночлега в деревне, им пришлось проехать два километра в странном средстве передвижения.

То было средство передвижения, таившее в себе сюрпризы. Честный, порядочный и добрый человек, которому не в чем себя упрекнуть, довольный жизнью, имеющий чистую совесть, выходит на станции Роккамонтана с высоко поднятой головой, видит его и говорит:

– Очень хорошо. Ходит трамвай.

Бесчестный, неправедный человек, запятнавший себя преступлением и, снедаемый угрызениями совести, влачащий жалкое существование, выходит на станции Роккамонтана с низко опущенной головой и при виде его, мрачно бормочет: