Дмитрий Быков - Эвакуатор

— Ой. Ну вот, теперь мне совсем страшно. Что это такое?

— Это наша песня, в моем вольном переводе. Старая, народная.

— Господи! А о чем пламя заговорило?

— Никто не знает. Ну, там рыцарская такая сказка, страшная. Из нашего фольклора. Про мертвого жениха. Он к ней приезжал, а потом всегда уходил, и она никогда не могла его уговорить, чтобы он остался на день. Всегда исчезал на рассвете. А она засыпала и пропускала момент, когда он уходит. Тогда она подговорила служанку разбудить ее, когда он будет седлать коня. Ее разбудили, пришли и сказали, что он уходит. Дитя, мне страшно. Однако взяла она лампу и пошла к нему. Дальше пламя проделало все эти штуки, а он все равно вскочил на огромного черного коня и ускакал. И она поняла, что он мертвый.

— И он больше не вернулся?

— Не-а, никогда.

— А ты живой?

— Дитя, мне стра-ашно! — сказал Игорь загробным голосом.

— Тьфу! Не шути так. — Катька прижалась к нему.

— Ты чего не спишь? Завтра вставать рано.

— Уже сегодня. Не могу спать. Я вообще в чужих местах плохо сплю.

— Оно не чужое. Оно мое.

— Знаешь, вот это тоже твое, — она погладила и слегка сжала кое-что, — но относительно меня все-таки чужое. Понял разницу?

— Понял. И что, Альфа никогда не станет тебе домом?

— Посмотрим. Я никогда не была на Альфе. Москва же мне стала домом в конце концов, хотя я и любила Брянск, а здесь мне было ужас как противно первое время… Если ты будешь очень крепко меня любить, все мне объяснять и показывать, я приживусь и на Альфе. Почитай мне еще какие-нибудь местные стихи.

— Сейчас, — сказал Игорь. — Это можно. У нас, знаешь, даже курс был специальный — стихи для запоминания, чтобы меньше тосковать по родине. Ну вот, например. Среди пыли, в рассохшемся доме, одинокий хозяин живет. Раздраженно скрипят половицы, а одна половица поет. Гром ударит ли с темного неба или юркая мышь прошмыгнет — раздраженно скрипят половицы, а одна половица поет. Но когда молодую подругу нес в руках через самую тьму — он прошел по одной половице, и весь путь она пела ему.

— Слушай, как волшебно. У вас очень странные стихи. Это ты сам?

— Нет, я только перевел.

— Ой, а прочти в оригинале!

— Вот еще. У нас стихи без музыки не исполняют. Там столько тонов, интонаций… Очень трудно переводить.

— Ну, давай хоть по-русски.

— Спи, Мария, спи. Воздух над тобой до высот небесных полон тишиной. Дерево в ночи — изваянье дыма. Спи, Мария, спи. Пробужденья нет. А когда потом мы с тобой проснемся — разбегутся листья по тугой воде.

— Господи, как странно. И какая тоска. Она умерла, да?

— Почему, не обязательно. Я думаю, она впала в какой-то особенный сон, а потом очнется. Только это будет не там, а где-то в другом мире.

— А как по-вашему Мария?

— Так и будет. Это наше имя. Очень древнее. Большинство ваших имен, собственно, наши, только потом на разных континентах появились разные произношения.

— Погоди. А ссыльные из вашего рая — это только русские или все вообще?

— Да конечно, все. Просто их заселили в одно место, а потом они расплодились постепенно.

— И где это место? В Африке?

— Типа того. У нас разные источники по-разному говорят.

— Ну, еще почитай.

Он перевернулся на другой бок, лицом к ней.

— Над родиной качаются весенние звезды, реки взрываются, любимая моя. Грачи ремонтируют черные гнезда, и мы еще живы, любимая моя. И мы еще живы, и мы еще молоды, берут меня в солдаты, любимая моя, и если ты не сдохнешь от голода и холода, мы еще увидимся, любимая моя. К далекой границе меня посылают, но мы еще посмотрим, любимая моя, и если полковник меня не расстреляет — мы еще увидимся, любимая моя.

— Ну нет, это явно земное.

— Вот и нет, — сказал он. — У нас тоже воевали, только давно. Эта песня — очень древняя, одна из самых. Записана в Черных Горах, это у нас воинственное место. Там такое племя жило — вроде ваших чеченцев. Замирилось последним, до сих пор воинственные традиции целы. Я тебя свожу.

— А на чем у вас передвигаются?

— Да на чем хочешь. На выртылетах по большей части. У них очень красивые песни, в горах. Удивительно даже — воюют все время, находят в этом радость, а песни ужасно тоскливые. Я иногда думаю, — надо будет работу об этом написать, когда вернусь, — что они специально и воюют, ради песен. Потому что иначе не о чем будет писать такое грустное. Воевать не хочется, а без этого невозможно так тягуче грустить. Ну это как мафия — она ужасно любит вдов и сирот и поэтому все время увеличивает их количество, чтобы было кого облагодетельствовать.