Дмитрий Быков - Эвакуатор

— Квадрат свиномарок плюс шестьсот шестьдесят шесть.

— Нет, сложней. Но то, что завтра все войдет в последнюю стадию, — это и без расчетов в принципе понятно, просто я не все тебе говорю. Завтра сиди, пожалуйста, дома. И своих никуда не выпускай.

— Ты серьезно?

— Абсолютно серьезно. Я бы и так тебе сказал. А потом быстро отбирай пять человек и готовься. На отборы, сборы, прощальные приготовления — неделя. После чего старт. Или сдохнем все.

— Ты хочешь сказать, что без меня не полетишь?

— Именно это я и хочу сказать.

— Так нечестно.

— А у меня нет вариантов. Иначе тебя не сковырнешь.

— Погоди. А нет у тебя предположений… ну, хотя бы относительно… Может, что-то можно остановить?

— Остановить нельзя ничего, — хмуро сказал он. — Иначе давно бы само остановилось. Шарик уже покатился, хочешь не хочешь. Не сердись, Кать. Я правда не все могу. Мы вообще избегаем вмешиваться, ты знаешь. Всякое зло — оно копируется очень легко, легче, чем думаешь. Шаг — и ты вовлечен. А нам это нельзя, кудук.

— А увозить можно?

— А увозить можно, кыдык. Я же не всех беру. Всех бессмысленно.

— Но подумай, как я могу на это пойти? Чем я лучше других?!

— Ничем не лучше. Я тебя люблю, и все. У нас в таких случаях доверяют эвакуатору.

Дороги домой она не запомнила. Болело все тело, и настроение было хуже некуда — то ли она заболевала, то ли устала, то ли будущее давило на нее всей тяжестью. Она знала за собой эту способность физически предчувствовать худшее. Предположим, что все игра, хотя и совершенно бесчеловечная. Но на секунду, на полсекунды допустим, что нет! И тогда — как жить, если знаешь, что завтра… Но живем же мы, зная, что завтра кто-то попадет в автокатастрофу, кто-то не проснется, кто-то, как пелось у Цоя, в лесу натолкнется на мину, следи за собой, будь осторожен! Живем же мы как-то — только в самолете вспоминая, что смертны? Черт бы его драл с его выдумками, предупреждала меня мать, что в конце концов обязательно доигрываешься.

— Ну? — только и сказал он.

Катька подняла на него зареванные глаза.

— Если ты придешь сам, — сказала она, — ничего не будет. Честно. Они же сказали — если кто-то придет сам, отпустим. На Библии клялись.

Игорь скривился, как от зубной боли.

— Да, — процедил он. — Надо было мне, дураку, думать…

— Ничего! Честное слово, еще можно… ты знаешь, все еще можно…

— Ты что, совсем? Вот же блин, как же я не учел, что ты именно так и подумаешь… Все эта подлая земная логика, когда же я этому выучусь, в конце концов!

Катька на секунду понадеялась, что все не так страшно, но тут же отбросила надежду — теперь ведь понятно. Эта версия объясняла все, с самого начала.

— И ты действительно думаешь, что я один из них?

Она быстро, жалобно закивала.

— Работаю под прикрытием «Офиса»?

— Черт тебя знает, под каким ты прикрытием. Ты мне поэтому и в компьютер не разрешал лазить.

— Идиотка! — простонал Игорь. — Господи, ну если уж ты такая идиотка — чего тогда про остальных?! Что за раса подлая, каиново семя, как вы еще живы, я вообще не понимаю! Ты спала со мной два месяца, рассказывала мне все про себя и семью, говорила, что ближе меня у тебя нет человека! А потом, когда я тебя предупредил, чтобы ты сидела дома, — ты за полчаса поверила, что я шахид!

— Не шахид, — затрясла она головой.

— Ну еще хуже! Вообще профессор Мориарти, черная Фатима, организатор, все нити заговора, мозговой центр! И все легло в эту версию — и то, что я тебя в компьютер не пускал, в игрушечки поиграть, и то, что знал про вокзалы, и то, что на работу редко хожу! Катя! Катя, ты видишь себя со стороны хоть на столько?! Ты же… блин… ты же говорила, что дышать без меня не можешь!

— Да, да, — Катька ревела, кивала и тряслась.

— И как это все у тебя смонтировалось?

— Игорь, родненький… ну как же ты не понимаешь… ну ведь это не злодеи, хотя они и убийцы, и все такое. Они просто мстят… и почему я не могла бы одного из них полюбить?

— Не злодеи? Ты это говоришь после всего… после этого?!

— Ну, я в том смысле, что они другие… не такие злодеи… не ради бабок же, в конце концов! Они просто не люди, это совсем другое дело. Ну вот и ты… я ведь тоже не совсем человек, я урод, я никогда не могла полюбить просто человека! Из-за этого всегда и мучаю всех…

Она заревела в голос. На них оглядывались. Впрочем, плакали в тот день многие, — Москва уже привыкала к истерикам на улицах, и к битью головой об асфальт, и к расцарапыванию лиц, но этого было как раз немного. Все-таки не Владикавказ, не Беслан. К чему нельзя было привыкнуть — так это к понурой, молчаливой толпе на улицах, к людям, шедшим на работу и в магазин, как на заклание. В них была такая обреченность, которая хуже любой истерики. Все ждали, что с ними случится еще что-то подобное, и ничему не удивлялись; странным образом каждое новое потрясение только глубже вгоняло их в безвыходный, тяжкий сон.