Йозеф Шкворецкий: Легенда Эмёке

писал ей письма своим каллиграфическим учительским почерком и стихи, которые она вроде бы где-то уже читала (у учителя на полке стоял старый учебник любовной корреспонденции с анонимными виршами, он их приспосабливал к нужному случаю), утром у нее на кафедре всегда возникал букетик ромашек, или веточка эдельвейса, или гвоздики, или ландыши, и она внимала учителю, и встречалась с ним за селом, в густом подлеске, где по голым холмам дул ветер позднего лета, и местечко стояло выстуженное, с башней костела в небе, облупившееся, пожелтевшее, наполовину опустевшее, придавленное угрюмым мехом осенних облаков, и потом уступала и впускала его в свою комнатку, и сейчас он мне рассказывал: «…говорит, в комнате очень светло, ей стыдно, там у нее ведь ничего нет, только лампочка на шнуре, никакого абажура, ничего; так я стянул с нее панталончики, голубенькие такие, трикотажные, и повесил на ту лампочку, и сразу полумрак, как при немцах в трамвае во время затемнения, и потом я ее, значит, как полагается…» Человек, от которого несло смертью, и на меня давила пустота его жизни, даже зряшнее жизни мышки, или полевого воробья, или барсука, запертого в зоопарке в проволочную клетку, который только топает по деревянному настилу, ритмично фыркает носом, а потом жрет, а потом спаривается, и снова бегает и фыркает, топает и спит, ибо это барсук, смешное животное, оптимально существующее по своим барсучьим законам; тут же человек, до недавнего директор школы и член местного совета, теперь со взысканием переведенный в двухлетку в глухом пограничном районе («Подкопался под меня инспектор, известный товарищ, сам, понимаете, любил побаловаться с молоденькими учительницами, завидовал мне…»), продолжатель старых традиций учительства, которое когда-то, в прежние времена, приносило книгу, музыку, красоту, философию в горские халупы и в такие села, как это; муж женщины, оставшейся в центре и получавшей надбавку к зарплате за временную разлуку с мужем по условиям работы, отец троих детей – а живет по закону полевых мышей или барсуков.

У той девушки (не учительницы, а той, что в первый вечер сидела с нами на ужине за одним столом и слушала культмассовика, развивавшего далеко идущие, обширные планы массовых мероприятий для нашей смены) была фигурка балерины, стройная, будто ночной фонарь, мальчишеские бедра, покатые нежные плечики и маленькая грудь, как у стилизованных статуй, не нарушавшая, впрочем, симметрии молодого тела в трико. Глаза – как миндаль, как у газели, и волосы – цыганские, ухоженные до матового блеска черного мрамора. Мы весь тот день ходили с нею, это была экскурсия в Мариатальскую обитель, куда раньше съезжались верующие со всей Австро-Венгрии, даже, наверное, со всей Европы, а сейчас тут остался запущенный, вымирающий лесной монастырь; я чувствовал в ней робость и застенчивость, и все темы для разговора мне казались незначительными и непригодными. С нею нельзя было говорить о привычных вещах, завязывать беседу, где слова не значат ничего либо означают столько же, сколько зов петуха или гуканье филина, приманивающего самку в кронах сосен. Мне казалось, что нужно говорить о чем-то серьезном. Она была не из тех девушек, к которым подходишь в кафе и говоришь: «Разрешите, девушка?» – а потом, во время танца – о том, что хорошо играют, что у нее красивое платье и какой у нее номер телефона; потом звонишь по этому телефону, и она либо приходит, либо нет, а если приходит, снова идешь танцевать, и здесь уже не нужно говорить много, все зависит от того, есть ли у тебя квартира, или комната с отдельным входом, или, по крайней мере, квартирная хозяйка, которая молчит, а если ничего этого нет, тогда – есть ли деньги на два номера в гостинице. Нет, серьезная девушка, и где-то в глубине души у нее таилась жизненная философия, и нужно было говорить об этой философии, и только так к ней приблизиться, не иначе. Учитель, конечно, не понимал этого и шумно болтал, сыпал вульгарностями, сальными штампами с танцулек, остротами сельских и местечковых селадонов, чередовал, пробуя на ней, обороты и трюки, которые от девушки требуют точного ответа и конкретной фразы, как между ксендзом и министрантом, – в извечном ритуале съема; она же не подыгрывала его трафаретам, молчала, отвечая лишь «Гей» или «Нет» (она была венгеркой, не знала чешского, говорила на особой смеси словацкого с венгерским и еще с каким-то цыганским или прикарпатско-русским), и учитель быстро исчерпал все свои трюки и схемы, замолчал, сорвал какой-то стебелек с обочины, сунул в рот и начал его жевать, и так, измученный и молчаливый, шел с этой травинкой, торчавшей изо рта, прямо вперед. Тут дорогу нам перелетела большая стрекоза, и я спросил у девушки, знает ли она, что когда-то на Земле жили стрекозы с размахом крыльев до трех четвертей метра. Она удивилась и ответила, что этого, видимо, не могло быть, а я начал говорить о третичном периоде и мезозойской эре, о Дарвине, об эволюции мира, о слепом и необходимом развитии природы, где сильные пожирают слабых, а живые существа родятся для того, чтобы добывать пищу, плодить детенышей и умирать, и другого смысла все это не имеет, да и вообще, смысл – понятие человеческое, природа же – абсолютный и строгий причинный nexus , а не яркая, осмысленная, мистическая телеология. И тут она сказала, что я не прав; природа имеет смысл – и жизнь. «Какой?» – спросил я, и она ответила: «Бог». – «Хватит уже об этом, – вмешался учитель. – Барышня, не хотите ли пива? Жарко, как на каникулах». Но она покачала головой, а я спросил: «Вы верите в Бога?» – «Верю», – ответила она, но я сказал: «Бога нет. Было б хорошо, если бы он был, но его нет». – «Вы к нему еще не созрели, – ответила она. – Вы пока еще физический человек, несовершенный. Но однажды созреете». – «Я атеист», – сказал я ей. – «Я тоже была атеисткой, но прозрела. Познала Истину». – «Как это случилось?» – спросил я с иронией, поскольку она была стройна, как балерина, а балерины ведь часто ходят в церковь, становятся на колени, крестятся, но в Бога не верят, то есть не размышляют о нем, он для них – как суеверие, точно так же они позволяют плюнуть на себя перед выходом на сцену, перед тем как надеть профессиональную улыбку и выбежать миниатюрными шажками в лучи рефлекторов. «Когда вышла замуж», – ответила она, а учитель, который до сих пор шагал все так же молча и жевал травинку, пробудился от своей дурацкой спячки и спросил: «Вы замужем?» – «Нет, – ответила она. – Я вдова. Но когда-то была замужем и научилась верить». – «Ваш муж был верующим?» – спросил я. Она качнула головой: «Нет, он был очень физический, в нем ничего не было от духовного человека». – «Так вы – молодая вдова, да? – опять влез учитель. – А вышли бы снова замуж?» – «Нет, – ответила Эмёке (ее звали Эмёке, она была венгеркой, ее отца, почтового чиновника, после захвата южных словацких районов перевели в Кошице и назначили почтмейстером, он сделал тогда карьеру, о которой мечтал всю жизнь, стал господином и начал жить по-господски – с пианино, салоном, с дочерью в гимназии и с частными уроками французского). – Я больше никогда не выйду замуж». – «Почему вы так решили?» – спросил я. – «Потому что поняла, что в жизни могут быть высшие цели. Вот вы говорили, что это вечное вращение не имеет смысла, что это лишь причины и следствия. Это вам только так кажется. Я в этом вижу смысл, которого не видите вы». – «Какой же?» – спросил я. – «Все это стремится к Богу, – ответила она. – К слиянию с ним. В этом смысл всей жизни».

Читать дальше