Михаил Елизаров - Нагант

Однажды в мае Фройляйн заявила, что у нее нет сил для наших отношений, они поизносились, перезрели, как выставочный плод, большой от времени, пустой и без семян. Я согласился с ней, признался, что все равно на ней бы не женился. Она размазывала по щекам густые вазелиновые слезы: «Ну, почему?» – я пожимал плечами. Май осенил меня спокойствием. В нем поселился чудный призрак девушки в машине цвета и формы леденца из детства. Мятная на вкус красавица, а не усатый, хнычущий капрал: «Ну, почему?»

Как рыбьи кости в горле, мне были и Алеша, и Истребитель крыс. А Фройляйн затаилась на неделю – женщинам привычно расставанье, каждый месяц они теряют с кровью частичку себя, природа приучает их к разлукам – потом неслышно объявилась снова, будто и не исчезала.

– Ну, как дела Алеши? – спросил я. – Не принял?

– Ты не знаешь, чего мне стоило, чтобы он отстал, – Фройляйн завела истерзанную старую пластинку, – я всегда любила только тебя, а сейчас просто пришла проведать…

Мы протянули без скандалов до июля. Я разрывался между Фройляйн и Аленой – остриженною под фокстрот мегерой, с бусинкой в разгневанном носу.

Алена, удивительное имя. Она однажды призналась:

– Ты мог бы меня поставить раком прямо в день знакомства.

Но никаких фантазий:

– Для этого существует одна дырка, – она сжимала зубы.

– Алена, рот открой!

– Маньяк!

А Фройляйн трахалась в носочках и в фартучке. Понятно, что это – из говна нимфетку, но хоть какое-то разнообразие, поэтическая строчка: «На шелковом ковре я нимфе тку: „Люблю“» – набоковская задрочка.

Они чуть не столкнулись, Фройляйн и Алена.

– Ты не занят? – спросила в трубке Фройляйн. – Мне можно зайти?

– Я убегаю, уже в дверях, – голос дрожал. Попался. В соседней комнате лежала распакованной Алена. Скомандовать, чтоб собиралась? Обидится и больше не придет.

– У тебя кто-то есть, – почувствовала Фройляйн, – не ври мне.

Я понял, что капрал мне тоже дорог.

– Перестань, какая чушь. Я очень тороплюсь, но если хочешь, подожду тебя на улице.

Алене я сказал, что в магазин за пивом.

Фройляйн подоспела через минуту.

– Мне нужно в туалет, – расставила силки.

– Нет времени.

– Я не могу терпеть.

– Сходи за гаражи.

Я видел, как она за гаражами выдавливала по капле злость.

Не пойманный – не вор.

Она двусмысленно сказала:

– Очень жаль, что ты сегодня занят, я уезжаю на неделю в Москву.

– По какому делу?

– Развеяться, – с прицелом, мол, помнишь наши встречи?

– Во сколько поезд?

– Как обычно, вечером.

– Я провожу.

– Не надо.

Она спустилась в переход метро. Я решил – уловка. Вернется к моему подъезду и будет ждать. Тогда не отвертеться. Я сомневался больше часа, наконец, вернулся, обмирая: вдруг сторожит.

Алена плакала:

– Ты запер меня, как собаку. Где пиво?

Я покаянно молчал. Да разве объяснишь, что капрал главнее по выслуге – два года под одной шинелькой.

К Фройляйн я поехал без предупреждения. Пока я шел от остановки, на дороге подобрал стрекозу величиною с палец, великолепный полудохлый стручок хитина. Лучше подарка не сыскать. Беспечный, я поднялся на этаж и позвонил. Квартира застрелилась тишиной. Но готов поклясться, что шум существовал секундой раньше, и голоса, и музыка. Я подождал шагов, и тишина, пытаясь не дышать, неловко скрипнула паркетом, мне показалось, моргнул дверной глазок. Я простоял не меньше получаса на лестничной площадке, стал на вахту у старушечьей скамейки. В окне качнулась штора, как будто посмотрели и спрятались. Я улыбнулся. «Бедный параноик, – сказал себе, – иди домой, в квартире ни души».

А Фройляйн не поехала в Москву. Мы встретились на следующий день.

Она сказала:

– Передумала.

Случилось вот что. Я сидел в гостях у Фройляйн, и кто-то позвонил. Она схватила пульт, одно нажатие дистанционной кнопки – и заглох проигрыватель дисков. В наступившей тишине Фройляйн предложила:

– Не будем открывать.

В дверь постучали.

– Кто это может быть? – опасливо пробормотала Фройляйн.

Снова позвонили, потом тряхнули дверь.

Я поднялся:

– Пойду взгляну.

– Прошу тебя, не надо, – шепотом взмолилась Фройляйн.

– Дверь сломают, – я тоже перешел на шепот.

– Останься, – она повисла на мне, тяжелая, как вымокшая шуба, – я хочу тебя. – Угодливой и жалкой была эта взмыленная вспышка страсти. – Только не шуми, – Фройляйн разделась с обреченной прытью и легла на пол, – кровать ужасно скрипит. Ну, иди же ко мне, я обниму тебя, – шелестела Фройляйн.