Марина Соколова: Убийство матери

Эдик слушал с дрожащими губами. Анжелика собралась заплакать, но не смогла. И очень испугалась. Выслушав жену, Эдик сказал, что никуда не уйдёт. И добавил, что нашёл для Анжелики идеальную работу – в Центре обучения. Анжелика подумала и решила временно уступить. Работа действительно была идеальной. То есть соответствовала всем условиям.

Она сделает из Анжелики убийцу матери.

За эти годы Анжелика отвыкла от всех работ. Зато привыкла сидеть напротив телевизора, впитывая в себя лившиеся с экрана флюиды новой жизни. Насмотревшись телевизионной жизни, она вышла посмотреть на натуральную жизнь. Казалось, весь город пошёл на площадь за новой жизнью. И там разбился на множество групп. Анжелика ходила от группы к группе. Приглядывалась и прислушивалась. Больше всех ей понравилась группа, читающая стихи. Не только по-русски. Но и по-английски, по-немецки, по-французски. Анжелика услышала французскую речь и остановилась надолго. В какой-то момент она решилась прочитать свои стихи. По-русски и по-французски. Особенно долго аплодировали стихотворению, посвящённому Революции:

На следующий день Анжелика пришла снова. И так продолжалось много дней. Менялся телевизор, менялась группа, менялась Анжелика. Всё больше и больше позволял себе телевизор. Всё больше и больше позволяла себе группа. Глядя на них, всё больше позволяла себе Анжелика. Она начала опасаться, что не сможет остановиться. Группа подняла её на смех, и Анжелика ощутила стыд. Она стала подсмеиваться над страхом, но он никуда не уходил. Он менял очертания и рос не по дням, а по часам. Из комического он превратился в неопределённый, из неопределённого – в трагический. Анжелика пыталась выплакать страх, но у неё не получалось. От этого становилось ещё страшнее. Она боялась телевизора, потому что не знала, чего от него ждать. Боялась Эдика, потому что он перестал во всём с ней соглашаться. Боялась себя, потому что перестала понимать, что можно себе позволить, а чего позволить себе нельзя.

Однажды она проснулась очень рано от чувства голода. Взяла тупой нож, чтобы отрезать хлеба. И тут же забыла, зачем взяла. Понятно: чтобы отрезать, но – что? Ближе всего была рука. Её не надо. Ван Гог отсёк себе ухо. Это очень больно. Должно быть, вытекло много крови. Зато наверняка ушёл страх. Но лучше, чтобы без боли. Анжелика увидела на столе хлеб и вспомнила. Отрезала кусок и пошла досыпать. Когда выспалась, увидела нож и очень испугалась. Быстро оделась и пошла искать группу. Группы она тоже боялась. Потому что группа тоже перестала понимать, что можно себе позволить, а чего позволить себе нельзя. Но неизменно к ней возвращалась, потому что больше некуда было возвращаться. В группе было больше мужчин, чем женщин. Все они очень сильно боялись отстать от времени. Поэтому становились всё новее и новее. Особенно Бóрис, рыжий гигант, который всё больше походил на настоящего мужчину из телевизионной рекламы. В то время, как Эдик, невежественно отдаляясь от телевизора, не мог стать по – новому настоящим. Бóрис хорошо знал французский язык. В то время, как Эдик никак его не знал. Становилось всё очевиднее, что пора Эдика окончательно разлюбить, а Бóриса полюбить. Рекламный красавец называл Анжелику «русской Мерсье» и охотно болтал с ней по-французски. Они гуляли в обнимку по Москве, и Бóрис позволял Анжелике считывать с себя иностранные слова, которыми он был исписан с ног до головы. Глядя на иностранные рекламные призывы, Бóрис по-французски радовался новому русскому облику столицы. Он уверял Анжелику, что через десять лет Москва ничем не будет отличаться от Парижа. А может быть, даже превзойдёт его количеством ресторанов. Про себя Анжелика возражала новорусскому возлюбленному. В новом облике Москвы не было ничего русского. Зато было много старого иностранного. Но вслух она по-французски поддакивала Бóрису. Потому что он позволял «русской Мерсье» ерошить свою рыжую шевелюру, сколько её душеньке было угодно. А на прощанье целовал её, как Бельмондо. Он сам был, как новая московская реклама. В группе никто не отставал от времени. Но Бóрис был самым новым среди новых русских. По ночам Анжелика смотрела сны про себя и про Бóриса. Как в кино. Она засыпала с мыслью об очередном фильме бесконечного французского сериала. Каждая серия имела название. «Анжелика и Бóрис». «Анжелика – маркиза новых русских». «Анжелика в гневе». Анжелика соблазняла Бóриса. Вела в бой новых русских. Отбивалась от ретроградов. Она рассказывала возлюбленному каждую серию на французском языке. Бóрис неизменно хвалил «маркизу новых русских» за сны. Говорил, что скоро она ничем не будет отличаться от настоящей Мерсье. Позволял ерошить свою рыжую шевелюру и считывать с себя иностранные слова. Пока не заметил по нефранцузской полноте Анжелики, что она уже не одна. После чего потерял к «маркизе новых русских» весь французский интерес. И даже, по привычке новых русских, больно оттолкнул Анжелику в борьбе за свою рыжую шевелюру. Вызвав у неё новый припадок страха. За себя и за ребёнка. Отныне они общались только как господа по борьбе за русскую капиталистическую жизнь. Правда, по-прежнему на французском языке.