Владислав Дорофеев - Ортодокс (сборник)

Монах после службы шел, шел, затем нагнулся и сорвал цветочек. Монах – это андрогин, обоеполое существо. С более выраженными свойствами! В монастыре 15 монахов, столько же послушников-трудников. Богомольцев мало – для них все плохо устроено. Не очень разумно.

Иногда монахи уходят. Затем возвращаются, просят прощения у братии. Их прощает наместник.

Отец Севастиан. Ему досталось имя по божьему жребию, одно из 47 имен соловецких святых, праведных. Имена новым монахам дают из этого перечня. Имя использованное вынимают. Оставшиеся хранятся под дароносицей. Он в монастыре три года. Год – как пострижен. Он – уставник, отвечает за соблюдение устава монастырской службы. Любит восемь месяцев уединения, когда в монастыре с октября по май нет богомольцев. Для молитвы очень хорошо. На материке нигде нет такого уединения. Укромно. Хорошо. На старости лет ему нелегко было решиться уйти в монастырь. Но «не жалею…», а «зимой эти одежды греют лучше тулупов…»

«Всякое дыхание – да хвалит Господа!». До глубин души пробивает эта фраза. Я увидел, что православие мне вовсе незнакомо. Это не то, что я думал. Это, прежде всего суровость к себе и аскеза, сила духа и воля, напряжение мысли и дерзновенность к жизни, достоинство и мужество, отсутствие всякого страха. Соловецкий монастырь – это лаборатория по созданию новой человеческой породы.

По словам отца Севастиана, «эти черноризцы» для себя уже все решили. У этих людей – отважные глаза. Это от размягченного сердца, от свободного сердца, которое ничего не боится. У них прекрасное чувство юмора. Люди с Богом в сердце – спокойны. Им ничто не страшно. И это именно, православная, христианская Русь. Суровая и сильная, самостью полна. И полна любви к друзьям и братьям. И суровая к врагам.

Братия – это монахи и послушники, им, в основном, от тридцати до пятидесяти. Больше молодых. Крепкие, спокойные. Им здесь в удовольствие. Им здесь нравится. Внешне с ними все понятно. Они полны достоинства и свободы.

Это – сборная мира – лица всего христианского мира. Никогда Русь не была в изоляции, она всегда была частью окружающего мира, тем паче с принятием христианства.

В молитве к святым отцам-основателям монастыря Зосиме, Савватию и Герману есть слова: «Удобрения для монахов…». Святые отцы собой удобрили поле, засеянное Господом, для живущих после них. Изначальная политика православия – совершенствование человека. О национальности ни слова!

В молитве Зосиме, Савватию и Герману есть и другие слова: «Северная наша страна… Православной нашей отчизны…». Единственная церковь мира, которая молится о России – это русская православная церковь. Поэтому патриарх имеет право говорить об исключительном положении русской православной церкви в России. Ведь иудеи или католики России за Россию не молятся.

Монах, живущий под Богом, с Богом в сердце, отдавший себя ему навсегда – всегда, всюду и всяко спокоен, поскольку обстоятельства внешние ничего не меняют. При этом вовсе не значит, что монах не стремится к обладанию более удобной вещи, более сытной пищи, приобретению больших знаний, но он умеет довольствоваться малым, точнее, тем, что есть. И его сердце никогда не озлоблено, не ожесточено.

Монах ходит под напряжением Бога. И эти люди никому неизвестны. Многочисленные безвестные русские гении – от призрения суеты, от мужественности и стремления к бесконечному.

Праведников в мире должно быть не меньше какого-то числа. Иначе сатана оборет.

Сила соловецкая волнами изливается на мир.

С разбитой колокольни монастырский двор кажется обыденным, ничем не отличаясь от тюремного. И нет в нем ничего поэтического или небесного. Струя булыжников, пересекающая двор по диагонали от трапезной к храму, попирающая землю, и искушающая судьбу человека своей прямолинейностью, – на протяжении столетий всегда на одной прямой, – своей чудовищной простотой, которая кончается всегда одинаково – смертью! Или жизнью!

Я стою на разрушенной колокольне, вокруг меня весь мир – я уже часть колокольни, и часть этого немыслимого заката, и шаги этого ангела с черными пока еще крыльями, вознесясь к небу, растворили меня в себе – уже я – отпечатки на булыжнике. И вот они ушли туда же, куда и детство мое. Там растворились во времени.

Вот он идет, перетекая из жизни в смерть, из смерти в прорву забвения, черные крылья мантии колышутся у него за спиной, черный клобук искушает сердце близостью к вечности, испытание которой вынесли не все, кто оставил отпечатки своих ног на бесстрастном булыжнике. Что в глазах у него – ангел или земля?! Какая драма!