Владислав Дорофеев - Старая судьба или История с превращениями

Тошнит. Но вспоминаю Бодлера: «Поэт пользуется той, ни с чем не сравнимой привилегией, что он может по собственному желанию быть и самим собой, и кем-то другим…»

Что же дальше? Она странно противна, но в ней чувствуется благородство. Мне симпатичны ее церемонность и стойкая манера отзывчивости мягкотелого, но высшего существа, и фамилия Сухово-Оболенская. Широкий рот и бесконечной доброты глаза.

И разные мужские мысли, образы возникали во рту, груди, паху. И приоткрылась дверь, и распахнулась. Вошла морщинистая старуха, одновременно похожая на рыбу и крысу, что-то шепчет, плечи ее охватывают зеленые лямки, кажется за спиной маленький зеленый рюкзачок. Впереди старой бежали две собаки, но странно бежали. Под брюхом коричневой собаки охотничьей породы бежала черная с рыжими подпалинами такса.

– Большая – Гелла. Такса – Дик. – Сказал чей-то голос.

Старуха включила верхний свет.

Старуха – мать. За плечами в рюкзачке она носит керамическую голову Гомера, она показала мне голову. Старуха – художник этих настенных картин с синими глазами, и мать этой, рядом, ненасытной, продолжения коровы.

Устал так, что голова разрывается в своих пределах, и более всего устал от тщетности. Никак не могу понять, стерва перестала быть стервой, когда ушла из лечебницы, или же стерва – это ее сущность?

Нет, не усну.

Я встал, собрался и вышел на улицу. Иду, смотрю от холода на ноги.

Поздняя ночь. Над головой тучи и Луна. На предметах дикий и вольный фиолетовый отсвет.

Посередине проспекта под фонарем стоял человек и курил. Я подошел, мы заговорили, то есть я заговорил.

– Вы, что, будете стоять до утра?

Я был уверен, что у человека безвинные голубые глаза и, вероятно, зубные протезы, он шмурыгал чем-то во рту и пускал потоками слюну вдоль десен за щеками.

– Собственно, какое ваше собачье дело!

– Будь сдержаннее, дорогой!

Подбежала из темноты собака. У нее странные глаза.

Человек обрадовался, вздохнул, подошел к собаке, склонился почтительно и засипел.

Затем отбросил окурок, заложил руки за спину, пошел, не выпрямляясь, в сторону, из которой пришел я. Ушел человек старой судьбы.

А мы?

Я и пес на дрожащих ногах, пошли в любую сторону. Всюду шумят листья, как шаги, трутся на всем асфальтовом пространстве города, зовут к себе. А, псу, наверное, ничего не кажется.

Забрызгал дождь.

Я, кажется, понял, как появился человек! Так же, как и дождь появляется. Вместе с псом мы зашли в подъезд.

Вспоминаю и обдумываю рассказанное этой, теперь прошлой стервой. Как известно, прошлое вечно.

Врачиха делала благо и гнусность сразу?

Со стороны нравственного закона внутри нас, она отвратительна (или права), по нравственному закону снаружи, она добра (или омерзительна, злодейка). А, старые, старые, с каким явным удовольствием они чихают, кашляют, храпят – да, да! по той же причине, от нежелания себя удерживать. А в детстве мы не умеем себя удерживать. От того, старость и детство схожи. Старость и детство схожи с сумасшествием. Все три сущности происходят от нежелания и неумения себя удерживать. Я видел строки, написанные 94-летним В. Шкловским, так пишет средний человек, пребывая в глубоком опьянении. Старики наслаждаются своей слабостью!

Черные шторы на окне стали темно-синие и продолжают неотвратимо синеть.

Да! толпа пинает трупы! И, если бы не старики, сумасшедшие и дети – никто бы не задумывался о последствиях и возможностях своей судьбы. Слава! сумасшедшим, детям, старикам!

Последние слова я прошептал на ухо собаке, когда присел на корточки, и обнял собаку за живот. Когда вставал, в правом кармане зашуршало. Вспомнил: записка, найденная на полу в кафе «Лира» у столика, за которым сидел Виктор.

Сажусь на полу под лампочку «по-турецки». Рядом пес устраивается. В исподнем жидком свете зеленые буквы.

Виктор рассказывает.

Мне двадцать пять лет. В восемнадцатилетнем возрасте я побывал в психбольнице. Я был призван в армию, но мать лежала при смерти, и призывная комиссия была вынуждена приостановить мой призыв, мне дали отсрочку. А военный из комиссии, доверительно шепнул при этом мне на ухо.

– Скорее умерла бы, правда!

Я переспросил.

– Вы о матери?

Когда он утвердительно кивнул головой, я всадил кулак в нос военному. Семь месяцев я провел в психбольнице, я ходил по коридору с двадцатью палатами, когда моя мать умирала от голода и одиночества. Через неделю меня выписали.

– Простите, у Вас нет двух копеек, позвонить?… Простите, Вы не дадите мне двух копеек, нет?… А… Спасибо!.. Да-да, я знаю, что еще рано! Милая, ты не знаешь, какой сегодня день? Будний или выходной?… Хорошо, до вечера…