Юрий Козлов - Реформатор

Эзотерический, прежде выходивший от случая к случаю журнал «Солнечная революция» постепенно сделался в России примерно тем же, чем был в свое время СССР журнал «Коммунист». Не менее блистательная судьба ожидала «Прогрессивный гороскоп», «Натальную карту» и «Третью стражу». Каждая российская семья должна была в обязательном порядке выписывать одно из этих изданий.

Более того, отец, в принципе, мог в любой момент вернуться.

Ведь разрешил же ему (в отличие от Никиты) Ремир приехать в Россию, похоронить жену, скончавшуюся вскоре после его отъезда от горя и одиночества.

Отец хоронил мать один.

Никита скитался по городам и весям охваченной Великой Антиглобалистской революцией Европы.

Савва в камере смертников ожидал повешения на Красной площади под барабанный бой.

Позже отец прислал Никите видеокассету с записью похорон.

В тот летний день над всей Европой — от Атлантики до Урала — бушевала невиданная гроза. Ведущие московских молодежных FM — программ (все сплошь пользователи «дельфиньих» ПК) шутили, что проект по превращению Земли в дельфинарий вступил в решающую фазу. По православному радио ученый батюшка рассказывал о Всемирном потопе и Ноевом ковчеге. Мать ушла в гробе-ковчеге в яму, наполненную прохладной водой, как языческая богиня Сатис. Отец стоял перед могилой в неизменном белом плаще под черным зонтом, как в гроте под водопадом, а кладбищенские рабочие, матерясь, устанавливали мраморную плиту (у отца не было времени ждать пока земля, как положено, осядет). «Мы не были с тобой при жизни, но мы будем с тобой после смерти» — такие слова выбил золотом отец на скорбном белом мраморе. Потом он развернулся, побрел по аллее, как человек, у которого не осталось в жизни дел. Остановился под напоминающим зеленый фонтан дубом, вытащил из кармана плоскую бутылку «Hennessy», длинно отпил, вытер рот рукавом, бросил (непустую еще) бутылку на мокрую траву. Похоже, нищета отсутствовала в списке обрушившихся на отца бед.

Просматривая кассету, Никита, помнится, подумал, что бессмертие вернувшегося из коридора отца — это не вечная (растянувшаяся во времени) жизнь, но вечная (растянувшаяся во времени) смерть.

«Куда ты едешь? — спросил на вокзале у воинственно задравшего воротник плаща отца Савва. — Что ты так переполошился из-за этой идиотской статьи? У нас свободная страна, мало ли кто что пишет? Ты тоже можешь писать и публиковать все, что душе угодно. Хочешь, ругай Сталина. Хочешь — хвали Горбачева. Хочешь — славь демократию. Хочешь — смешивай ее с дерьмом. Можешь даже сочинить монографию об этом… как его… ну, который рыдал, когда взорвали Empire State building, хотел объявить войну Саудовской Аравии, а потом исчез, как его и не было. Я могу поговорить с президентом. Он назначит тебя главным редактором “Солнечной революции” или “Третьей стражи”. Ты снова будешь хлебать из правительственного корыта. Да, кстати, — Савва попытался опустить воротник его плаща, но отец решительно отвел его руку, — он считает “Самоучитель смелости” гениальным произведением, готов издать его за государственный счет миллионным тиражом. Единственное условие, чтобы ты написал несколько слов, мол, книга посвящается новой России и президенту, не только вытащившему страну из дерьма, но и удержавшему ее, когда весь мир погрузился в дерьмо»…

«Где?» — перебил отец.

«Что где?» — не понял Савва.

«Где удержавшему?» — уточнил отец.

«Да, над дерьмом, над дерьмом», — с удивлением посмотрел на него Савва.

«Я, как Станиславский, — усмехнулся отец, — не верю!»

«Во что?» — спросил Савва.

«В возможность пребывания одной отдельно взятой страны над дерьмом, когда весь мир в дерьме, — ответил отец. — Закон всемирного тяготения еще никто не отменял».

«Неужели тебе не нравится Россия, которую он слепил практически из ничего? Из дерьма? — с изумлением посмотрел на отца Савва. — Посмотри по сторонам, она же именно такая, о какой ты мечтал!»

«Именно поэтому, что она из ничего, из дерьма, — сказал отец, — она мне и не нравится».

«Это не разговор», — посмотрел на часы Савва.

Поезда в новой России стали ходить, как при Лазаре Моисеевиче Кагановиче, то есть строго по расписанию.

До отправления оставалась ровно минута.

«Ты говоришь, он сделал страну такой, о какой я мечтал? — переспросил отец. — Возможно, но при этом сделал ее и такой, как мечтал ты! А у нас с тобой, — покачал головой, — были на этот счет совершенно разные мечты. А заодно он сделал ее и такой, как мечтал он, — ткнул пальцем в Никиту, — хотя он, вообще, ни о чем не мечтал, потому что он… Ладно, не будем о грустном. Как мечтали все они! — обвел рукой идущих по перрону, поднимающихся в вагоны, стоящих по разные стороны окон отъезжающих и провожающих людей. — Он, как скульптор, вылепил ее из глины наших заблуждений, метаний, отступлений от добродетели, наконец… глупости и несовершенств. Да, я сначала ненавидел Сталина, потом любил, потом снова ненавидел, а сейчас опять люблю. Когда-то мне казалось, что коммунизм — это зло. А сейчас я думаю, что то, что вместо него — еще большее зло. В этой жизни я лгал, предавал, обманывал, гнул спину, случалось, сам оскорблял зависимых от меня людей. Но ведь во мне, как и в тебе, и в нем, — указал на Никиту, — и в них, — на занятых своими делами людей, — есть что-то помимо этого, как ты выражаешься, дерьма. То, что приближает человека к Богу, заставляет… любить ближнего, жертвовать жизнью ради справедливости. Он же, — мотнул головой в сторону, — с твоей подачи ваяет страну, где это выведено за скобки, ликвидировано как класс, отсутствует по определению, как будто этого вообще нет в природе. Нельзя жить так, — с неожиданной тоской произнес отец, — как будто добра нет. Ведь это означает, что и Бога нет. Хочешь, я открою тебе универсальную тайну всех без исключения реформ? Она в том, что они делают жизнь такой, что в ней остается все меньше и меньше места для Бога. Они режут землю у Него под ногами. Разве не так?»