Юрий Козлов - Разменная монета

Никифоров согласился потому, что вся его жизнь была сплошным бездействием, бегством от принятия решений и, следовательно, не имела смысла. А Бог создал человека для действия. Поэтому, когда нет возможности совершать действия благие, человек совершает плохие действия. Что, конечно же, не может служить ему оправданием, так как Бог позаботился о том, чтобы возможность совершать благие (добрые, богоугодные) действия существовала до тех пор, пока человек жив. И даже после смерти, если принять во внимание такую вещь, как завещание. Но Никифоров оправданий и не искал. Моральная сторона дела в данный момент его не занимала. Занимала чисто практическая.

Самое удивительное, не успел Никифоров дойти до подлестничного своего кабинетика, в общих чертах он знал, как всё осуществить. И была уверенность, что получится в лучшем виде. И ещё была какая-то смутная тоска, сродни той, которую Хемингуэй называл «тоской предателя». Она как бы просачивалась из отключённой «моральной» части сознания, видимо, там бродили остаточные токи.

Никифоров позвонил Джигиной секретарше, велел узнать номер телефона директора шестнадцатого книжного магазина.

Там директорствовала их с Джигой однокурсница Красновская. Никифоров, впрочем, не был уверен, что у неё прежняя фамилия. Последний раз он виделся с ней семь лет назад. Встретились случайно на улице. У Никифорова только что родилась дочь. Красновская развелась с мужем. Настроения их определённо не совпадали. Красновская дежурно поздравила Никифорова с отцовством. Никифоров высказал утешающее, редко сбывающееся предположение, что развод — не беда, много славных неженатых ребят бродит по белу свету, выглядит она дай бог каждой, так что… «Позвони, — вдруг с нечеловеческой какой-то тоской посмотрела на него Красновская. — Мне ничего не надо, понимаю, жена, ребёнок, просто позвони как-нибудь». — «Да-да, конечно, обязательно», — опешил Никифоров.

Собственно, он вполне мог не звонить.

Если когда-то что-то и было между ним и этой самой Красновской, звонить ей спустя столько лет было совершенно необязательно.

Да и что было-то?

В общаге у кого-то праздновали день рождения. В маленькой комнатке за столом разместилось невообразимое количество людей. Никифоров сидел на койке, зажатый между толстым лысым грузином Резо (на вид ему было лет пятьдесят, и на кого он совершенно не походил, так это на студента. А вот, поди ж ты, был им) и Красновской. Если он что-нибудь брал со стола, потом долго сидел вполоборота, некуда было пристроить плечо. Подняться с койки, выйти из-за стола значило потревожить человек десять. Вот он и сидел, автоматически отжимаясь от Резо (близость с этим «грузинским Ломоносовым», как он сам себя называл, радости не доставляла), автоматически прижимаясь к Красновской (эта близость по крайней мере не была неприятной). Она сидела очень прямо, не пила, не ела, как восточная невеста, помнится, от неё пахло хорошими тонкими духами.

До вынужденного соседства Никифоров как-то не обращал внимания на Красновскую.

Начать с того, что все два курса по окончании занятий в вестибюле её неизменно встречал унылый и скучный, как понедельник, малый, который подавал ей паль-го, или плащ, или ничего (в зависимости от погоды), трепетно принимал её сумку с учебниками и тетрадями. Подобные сцены в хохочущем, расхристанном, дурном институтском вестибюле не могли вызвать ничего, кроме тоски и воинствующего неинтереса. Никифоров долгое время не знал даже, как зовут Красновскую: Наташа, Ира?

Сейчас, дерябнув водяры, решил, что Ира, и так бы к ней и обратился, если бы кто-то не прокричал с другого конца стола: «Наташка! Красновская! Передай селёдку!»

День рождения катился своим чередом.

Никифоров уже и не пытался подняться из-за стола.

Ему неожиданно открылось, что на определённом этапе отношений слова, в сущности, излишни. Что-то, конечно, происходило в комнате: кто-то острил, кто-то задирался, кто-то произносил длинный тупой тост. Но для Никифорова мир странно сузился, как бы переместился в брючное его бедро, прижатое к юбочному бедру Красновской. Слова, вернее, даже не слова, а то, что первичнее слов, для обозначения чего отчасти впоследствии и родились из мычания и рычания слова, как бы перетекало из бедра в бедро, и немое касательное это общение было неизмеримо приятнее, чем если бы они, жуя, говорили друг другу какие-нибудь пошлости. Поэтому, когда застолье завершилось и все потянулись в другую комнату танцевать, Никифоров и Красновская остались тесно сидеть на койке, хотя уже не было ни с её, ни с его стороны соседей. «Не разлепиться?»— ехидно хихикнул кто-то, то ли входя, то ли выходя. Никифоров поднялся, подал руку Красновской. Она заторможенно, как во сне, стиснула его руку. Никифоров подумал, что сегодня редчайший в его жизни день, когда есть и время и место: родители в санатории, сестра с мужем на «даче», точнее, в палатке на шестисоточном участочке, где совместно с другими «дачными» страдальцами они мужественно пытались что-то построить вопреки желанию государства.