Мария Галина - Малая Глуша

Он вдруг понял, что не знает, о чем с ней говорить. Можно упоминать ее нынешнее состояние или нет? Что она сама о себе думает? Например, о том, почему оказалась здесь, почему его не было вместе с ней.

– Это очень просто. – Она отодвинулась и глянула на него, сузив глаза. – Мы бы могли прийти сюда вместе. Ты мог прийти со мной вместе. Я знаю, тут многие так делают.

– Я…

– А, ерунда! – Она снова махнула рукой. – Главное – ты здесь!

– Да, – сказал он медленно. – Я здесь.

Чем она здесь вообще занимается? Вот эта ее подруга – они куда-то ходили вместе. Куда? Ерунда, меня не было восемь лет, даже больше, как-то она ведь должна была строить свою жизнь… Хотя «жизнь» в данном случае неправильное слово. Ну, свое пребывание здесь. Какие-то знакомые? Друзья? Восемь лет – это ведь много. Или здесь время бежит по-другому? Она ведь совсем не изменилась.

– Я так соскучилась, Жека. – Она снова перебросила ногу на ногу, ухватила его за руки, прижала его ладони к своим щекам. – Так соскучилась.

– Да, – сказал он. – Послушай, а… где малыш?

– Какой малыш?

– Ладно. – Он покачал головой. – Неважно.

Это милосердно, подумал он, наверное, это милосердно. Тем более – я же собирался забрать только ее. Он сказал, можно только ее, малыша нельзя. И если бы они помнили друг друга, если были бы вместе? Господи, я бы не смог. Я бы лучше сам остался. Кто бы это все ни устроил, он, этот кто-то, по-своему милосерден.

Стайка воробьев слетела в песочницу и стала возиться грудками в пыли, и он машинально подумал, что, наверное, будет дождь. Вдали гудела трасса.

– А как мы купались ночью, помнишь? – спросил он. – И нас чуть не арестовали пограничники.

– Да. – Она держала его за обе руки и смотрела ему в глаза. – Море светилось. Светящаяся пена набегала на берег, по всему берегу – светлая полоса. Море темное, небо темное, и одна светлая полоска поперек всего. Прожектор водил лучом по небу. Как палец.

Она больно нажала на обрубок мизинца, и он, не желая убирать руку, сказал:

– Осторожнее. Наверное, еще не зажило как следует.

Она удивленно взглянула на него. Ресницы у нее были большие и мягкие, словно крылья бабочки. И ни капли краски.

– Ты что? У тебя всегда так было. Ты еще рассказывал, как упал с велосипеда в детстве на донышко бутылки, оно в кустах, розочкой, ну знаешь.

– Может быть, – сказал он неуверенно.

– Когда я тебя в первый раз увидела, – сказала она, – у Аглаи, я сразу подумала, вот это мой. Вот это для меня. А ты еще был с этой, с дылдой Аллой, помнишь. И я была с этим… И я спросила, где ты потерял палец, а ты сказал, что упал с велосипеда. И я пошла на кухню делать бутерброды, а ты пошел мне помогать, и мы стали целоваться, а потом эта твоя вошла, увидела, стала кричать, плакать и ушла. А мы остались.

– Да, – сказал он. – Некрасивая была история.

– Но мы ведь остались, – сказала она упрямо. – И не будем больше разлучаться. Никогда-никогда. Да?

– Мы и не разлучались, – сказал он хрипло. – Ты всегда была со мной. Даже когда я ездил в командировки, надолго, даже когда…

Он запнулся.

У нее ведь нет документов, подумал он, никаких. Ее не пропишут в Москве. Ее нигде не пропишут. Не возьмут на работу. Я даже не смогу поехать с ней к ее родителям, сказать им – вот, не плачьте, не надо. Или смогу? В любом случае нам прямая дорога в Малую Глушу. Или, в крайнем случае, в Болязубы. Ладно, разве я не был к этому готов?

Он вспомнил долгие зимние ночи, и то, как рано темнеет, и пустырь за окном, и поземку, стелющуюся по синему заветренному снегу, и холод, от которого отделяет только стекло в оконной раме. И одиночество, и усилие, с которым заставляешь себя делать самое обычное – разогревать купленную в кулинарии еду, умываться, чистить зубы, менять белье.

Может, ее папа все-таки как-то выправит ей документы? У него большие связи.

– А эта твоя подружка, – спросил он зачем-то, – с которой ты сейчас шла?

– А, – она вновь отмахнулась, – это Лилька. Дуреха. Никак не привыкнет, что здесь нужно слева восходить, и через четыре дважды в каждый второй… и прямо, а она круглит, круглит все время.

– Что?

Она пожала плечами и стала нетерпеливо покачивать ногой.

Ладно, подумал он, здесь вам не тут, главное – увести ее отсюда, все эти странности пройдут сами собой, я же только этого и хотел, все эти годы, когда я узнал, что можно, я заплакал, прямо там, в гостинице, в этой чудовищной «Бригантине», где в холле сидели растерянные родственники погибших. Я заплакал первый раз за все это время, за все семь лет, я уже думал, что никогда не смогу больше плакать.