Вильгельм Генацино - Зонтик на этот день

– Ты не хочешь опять у меня поработать? – спрашивает Мессершмидт. – Мы ведь с тобой хорошо работали, правда? Я не знаю, чем ты сейчас занимаешься, но, если надумаешь, всегда пожалуйста.

– Не уверен, что у меня теперь получится, – говорю я, и говорю это только потому, что мне не хочется так сразу отказываться от предложения Мессершмидта.

– Ну сказанул! – говорит Мессершмидт. – Ты что у нас, скромник или только прикидываешься?

Мое самомнение расправляет крылья, тронутое размышлениями Мессершмидта о природе моей скромности. Вот ведь интересуется и того не знает, что я себя чувствую хорошо только тогда, когда, оказавшись в той или иной жизненной ситуации, мне удается скрыть от посторонних хотя бы маленький кусочек своей жизни. Этот странный механизм, которому я не устаю удивляться по сей день, запускается, очевидно, потому, что в тот момент, когда один человек слишком близко приближается к другому, образуется новое «я». Не исключено, что моя задумчивость может разрушить установившийся контакт с Мессершмидтом. Я безнадежно умолк и сижу, внимательно изучая край стола, с которого мой взгляд затем переходит на остатки персика. Мессершмидт, вероятно, относит мое молчание на свой счет, полагая, что я обдумываю его предложение.

– В общем, ты подумай, – говорит Мессершмидт, – и звони.

– Ну, а с Химмельсбахом, значит, ничего не выйдет? – спрашиваю я.

– Нет. Прости, конечно, если я тебя ставлю в неловкое положение по отношению к нему, но Химмельсбах мне даром не нужен.

– Ладно, – говорю я.

Уже по дороге домой я начал колебаться. Может быть, все-таки принять предложение Мессершмидта? В «Генеральанцайгер» я, конечно, могу (мог бы) заработать деньги, которые мне сейчас нужны позарез. Но не это главное. Я больше думаю о Сюзанне. Сюзанна решит, что газетный мир – это что-то необыкновенное, и в отблесках моей славы сможет почувствовать себя, наконец, фигурой значительной. Сзади меня идут какие-то служащие, которые невыносимо громко разговаривают между собой. Я заворачиваю в ближайшую подворотню, чтобы пропустить их. Теперь передо мной идет мужчина, у которого левая нога чуть короче правой. При каждом шаге левая часть тела у него оседает немного вниз, как будто он ходячий ковш. Эта ковшеобразная походка именно то, что мне надо в настоящий момент, думаю я и пытаюсь повторить движения незнакомого прохожего. Перед самым мостом я сталкиваюсь с Анной, за которой я ухаживал тринадцать лет назад и которая дала потом мне полную отставку, сказав напоследок: «Я все-таки для тебя слишком костлявая». Притормозив на секунду, она слегка поворачивает голову и демонстрирует мне отторгающую гладкость левой щеки, давая всем своим видом понять, что она не хочет, чтобы ее задерживали и разговаривали с нею. Я принимаю сигнал и ни на чем не настаиваю. Я только киваю ей на ходу и иду себе дальше, повторяя про себя ее тогдашнюю фразу: «Я все-таки слишком костлявая для тебя». Как странно, что от Анны у меня сохранилось только воспоминание об этой одной-единственной фразе, сказанной ею напоследок. Я бы с удовольствием поговорил с Анной об этом удивительном обстоятельстве, хотя она наверняка уже не помнит о том, что сказала мне тогда, и даже не пыталась сохранить в памяти эту свою реплику, к тому же я сам прекрасно знаю, что странность жизни поддается для меня адекватному выражению только тогда, когда я забрасываю свою куртку в кусты или на кучу щебенки. Мужчина с ковшеобразной походкой достает из кармана брюк леденец, разворачивает фантик и засовывает конфетку в рот. Фантик плавно летит на землю и в тот момент, когда я как раз поравнялся с ним, с нежным шуршанием приземляется на бетонные плиты. Я бы с удовольствием постоял и послушал несколько секунд, как шуршит фантик по бетону. Странность фразы, сказанной некогда Анной, растворяется в шуршании фантика, и мне начинает казаться, что слово «шуршание» как нельзя лучше подходит для обозначения совокупной странности жизни. Мне очень хочется наклониться поближе к этому фантику, которым играет ветер, перегоняя его с места на место. Но как мне бросить своего ковшеобразного спутника, за которым мне хочется еще немножко пройтись, тем более, что я в каком-то смысле благодарен ему за помощь, ведь это он помог подобрать мне новое слово для обозначения странности жизни. Я пытаюсь себе представить, что будет, если я все-таки приму предложение Мессершмидта. Это означает, что я каждый день буду видеть рожи местных начальников, один важнее другого. В ту же секунду на меня нападает легкая тоска, которую я тащу за собою через мост. И одновременно я чувствую легкую боль от назойливой, неотвязной мысли: не упусти своей выгоды, принимай предложение. С болью я быстро управился, а вот с тоской нужно что-то делать. Она маячит у меня перед носом и все норовит меня повязать. Я решил назвать ее Гертрудой, чтобы мне сподручнее было с нею общаться. Гертруда, отвали! Приятно познакомиться, говорит она. Позвольте представиться – Гертруда Тоска. Можно я вас немножко помучаю? Отвали, повторяю я. Она не слушается. Более того, она вцепляется в меня мертвой хваткой, так что я чувствую ее черное тепло. Она, наверное, думает, что теперь я в полной ее власти. Она оттесняет меня к перилам моста, я стою и смотрю на темную воду. А как насчет того, чтобы расстаться с жизнью ввиду убедительно доказанной ничтожности? Я знаю эти вопросы, от них я теряю дар речи. Гертруда все говорит и говорит, теребит меня, как невоспитанный ребенок. Хотя я уже чувствую, она злится оттого, что я опять не поддаюсь на ее уговоры и не спешу выполнять ее требования. С полминуты еще я борюсь на мосту с Гертрудой и в какой-то момент понимаю – она сдалась. Она, а не я. Из-за этой возни с Гертрудой я, к сожалению, потерял из виду своего ковшеобразного мужчину. Мимо меня медленно проезжает грузовик какой-то стекольной фирмы. Он тащит платформу, на которой у него установлены два огромных витринных стекла. Хорошо бы, если вместо меня разметелило эти стекла, думаю я, прямо сейчас. Но, судя по всему, можно обойтись и без этого. Мне удалось совладать с Гертрудой, во всяком случае пока. Если мне не попадутся на пути еще какие-нибудь препятствия, то в скором времени я окажусь дома. Но радость моя была преждевременна. Не успел я перебраться через мост, как из пешеходной массы выделилась фигура, направившаяся прямо ко мне. Фрау Балькхаузен. Она протянула мне свою маленькую, холодную ладошку и воззрилась на меня.