Николай Евдокимов - Грешница

– Брат, миленький, прости, не хочу я тебя видеть, – однажды сказала она, – уезжай ты, пожалуйста, обратно.

Михаил растерялся от неожиданности:

– Как же так? У меня ведь отпуск не кончился! Нет, сестра. Пути наши встретились, богу угодно, чтобы мы вместе шли по жизни.

– Не бывать тому, чтобы господь меня наказал! – горячо сказала Ксения. – Он мою молитву услышит…

– Смирись, сестра. – Михаил скорбно покачал головой, – я триста рублей за билет платил – разве дозволил бы бог мне понапрасну в разорение войти? Меня сам брат Василий вызвал, его желание, чтобы ты за меня пошла: ведь нет у вас в общине молодых женихов, а тебе замуж пора. И родителям твоим я по нутру. Вы вон много общине задолжали, чем расплачиваться будете? А я все деньги за вас внесу…

– Какие еще деньги? – удивилась Ксения. – Нам твоего не надо. Заработаю, сама расплачусь.

– Смотри, сестра, расскажу брату Василию, не похвалит.

– Не пугай. Я сама ему в ноги упаду… Я ведь по-хорошему тебя прошу: уезжай, а ты…

– А замуж за кого пойдешь? – с отчаянием спросил Михаил. – За старого, да? Или я урод какой, что ли?

Ксении стало жалко его, она вздохнула, дотронулась до его руки:

– Не люблю я тебя, пойми. Какая же это наша жизнь будет без любви, да и замуж мне рано.

– Полюбишь, Ксения, полюбишь, – с надеждой воскликнул Михаил, двумя руками ухватив ее руку, – душа у меня хорошая! А замуж никогда не рано.

Она отняла руку и, ничего не сказав, пошла в избу.

– Ага, комсомольца небось приглядела, да? – плачущим, отчаянным голосом прокричал ей вдогонку Михаил.

Прасковья Григорьевна в сенях цедила из подойника в кувшин молоко. Афанасий Сергеевич ложкой вылавливал мух из банки с медом.

– Гляди, как ты поздно стала приходить, – сказал он. – Нечего там задерживаться. Слышь, что ли? Михаил тебя дожидался – ушел. Ты думаешь, ему просто туда-сюда мотаться? Слышь, что говорю-то?

– Видела я его, батя, – ответила Ксения. Она села на табуретку, устало выложив на коленях руки.

– Парного вот попей, – сказала Прасковья Григорьевна, пододвигая ей кружку. – Медку возьми.

– Аппетиту, маманя, нету.

– Ишь ты, барышня благородная! – Отец усмехнулся, стряхнул на пол муху, облизал ложку и спросил: – Ксень, сколько ты пожертвовала на обувку Марьиным ребятишкам?

– Давно ж было, не помню, – ответила Ксения.

– «Давно». Деньги это, надо помнить. Я тридцатку положил, мать – пятерку. А ты? Я тебе перед молением, помню, десятку дал – три трешницы и рубль. Все, что ли, оставила?

– Может, и все.

– Эх же ты какая! Мы не богатее других. Завтра вот еще повезу брату Василию три сотенных. Просил четыре, а поскольку мы на Марью больше других положили, отвезу три.

Ксения удивленно вскинула на него глаза:

– Да что вы, батя, вы ж месяц назад ему двести рублей отдали… Куда же еще?

– Ишь ты, жалко! Чего ж десятку не пожалела, всю так и бухнула? А две тысячи помнишь? Те, что община нам на корову пожертвовала?

– Да не жалко, батя, вы ж туфли мне хотели купить, – устало проговорила Ксения, – рукомойник надо – опять денег не будет…

Афанасий Сергеевич насупился:

– Болтлива больно стала… Не босая ходишь, подождешь. Рукомойник захотела!

– Что ж сделаешь, доченька, – сказала Прасковья Григорьевна, – надо брату Василию. Бог дал деньги – бог и взял.

– Работаю, работаю, а туфли не могу купить! – Ксения поднялась, пошла в комнату, но в дверях остановилась, обернув к отцу и матери побледневшее лицо.

– Чего еще? – спросил отец.

– Батя, не могу я глядеть на Михаила, – сказала она и заплакала. – Не невольте меня!

– Ну и напужала, – проговорил Афанасий Сергеевич, – не голоси. А теперь слушай мое слово. Нет тебе никакой неволи, понятно? Не нам с ним жить.

– Спасибо вам, батя, – просветлев, воскликнула Ксения, – вы ему скажите, чтоб не приходил больше, не могу я!

– А вот этого не скажу. Пущай ходит. Неволить тебя никто не станет, а желание наше ты должна учитывать. Пара он тебе. Пущай ходит, а ты привыкай, глядишь, и свыкнешься. И брата Василия это большое желание. Михаил нужный для нашей общины человек – умный, в писании начитанный, проповедником будет.

– Батя!

– Родитель говорит, помалкивай! Встречайся до времени с ним, а не даст господь любви, что ж, неволить не будем. Вот и весь разговор.

Ксения хотела что-то сказать, но Афанасий Сергеевич цыкнул и ушел в комнату. Ксения стояла, прислонясь виском к притолоке двери, слезы катились по ее щекам.

– Доченька, – сказала Прасковья Григорьевна и наклонила ее голову, поцеловала в лоб, – ты одна у нас, кто ж тебя неволить станет? А уважение человеку как не оказать? Может, это господь тебя испытывает? А потом и любовь пошлет?