Джек Керуак: Подземные (Из романа «На дороге»)

Это внезапное краткое плаканье в депо и по причине которой я в действительности не постигал, да и не мог постичь — говоря себе на самом донышке: "Ты видишь видение лица женщины которая твоя мать которая любит тебя так сильно что поддерживала тебя и оберегала тебя много лет, тебя шаромыжника, пьянь — никогда ни на полстолечка не пожаловалась — потому что знает что в своем нынешнем состоянии ты не можешь выйти в мир и прожить там и позаботиться о самом себе и даже найти и удержать любовь другой охранительницы — а все потому что ты бедный глупый Малыш Лео — глубоко в темном провале ночи под звездами мира ты потерян, бедняжка, никому нет дела, а теперь ты выкинул прочь любовь маленькой женщины потому что тебе хотелось еще выпить с неотесаным гадом по другую сторону твоего безумия."

И как всегда.

Закончившись великой печалью Прайс-Стрит когда Марду и я, объединившись в воскресенье вечером в соответствии с моим планом (Я составил план на той неделе думая себе во дворе в чайных грезах: "Это умнейший расклад который я когда-либо придумывал да-а с такой штукой я могу жить полной любовной жизнью," сознавая райхианскую ценность Марду, и в то же самое время напишу те три романа и стану великим — и т. д.) (весь план расписан, и доставлен Марду на прочтение, в нем говорилось: "Пойти к Марду в 9 вечера, спать, вернуться на следующий день и весь день писать и вечером ужин и отдых после ужина и затем вернуться в 9 часов снова," с дырками оставленными в плане незаполненными по выходным для "возможных выходов куда-л.") (нализаться) — с этим планом все еще сидящим в голове и проведя выходные дома погруженным в это ужасное — как бы то ни было я рванул к Марду воскресным вечером в 9 часов, по плану, в ее окошке не было света ("Я так и знал что это однажды случится") — но на дверях записка, мне к тому же, которую я прочел скоренько поссав в общественном сортире в коридоре — "Дорогой Лео, вернусь в 10.30," и дверь (как всегда) незаперта и я вхожу чтобы там подождать и почитать Райха — снова таская с собой свою здоровую впередсмотрящую райховскую книгу здоровья и готовый по крайней мере "метнуть хороший такой в нее" в том случае если всему суждено завершиться в эту же самую ночь и сидя там глазами скользя по всему и замышляя — 11.30 а ее все нет — боится меня — скучает ("Лео," позже, сказала она мне, "я на самом деле думала что мы вс°, что ты уже вообще не вернешься") — тем не менее оставила мне эту записку Райской Птички, всегда и по-прежнему надеясь и не стремясь сделать мне больно и заставить меня ждать в темноте — но поскольку она не возвращается в 11.30 я наваливаю оттуда, к Адаму, оставив ей записку чтоб позвонила, с последствиями которые я через некоторое время стираю — все это уйма мелочей ведущих к великой печали Прайс-Стрит произошедшей после того как мы прожили ночь «успешного» секса (когда я говорю ей: "Марду ты стала гораздо более драгоценна мне с тех пор как все это случилось," и из-за этого, как мы соглашаемся я становлюсь способным заставить ее исполнить все лучше, что она и делает — дважды, фактически, и притом впервые — проведя целый сладкий день как бы воссоединившись но в паузах бедная Марду поднимает на меня взгляд и говорит: "Но нам на самом деле следует разойтись, мы никогда ничего не делали вместе, мы собирались в Мексику, а потом ты собрался найти работу и мы бы зажили вместе, потом помнишь эту возвышенную идею, весь этот большой фантазм из которого типа ничего не вышло потому что ты не выпихнул их у себя из ума в открытый мир, не выполнил их, и типа, меня, я не — я не ходила к своему доктору уже много недель." (Она написала прекрасное письмо в тот же самый день своему терапевту прося прощения и позволения вернуться через несколько недель и совета что ей делать со своей потерянностью и я его одобрил.) Все это нереально с того момента как я вошел в Небесный Переулок после своего в-депо-плаксивого одинокого темного временного пребывания дома чтоб только увидеть что свет у нее не горит наконец (как глубоко обещано), но записка спасшая нас ненадолго, то как я нашел ее немного погодя в ту ночь поскольку она действительно в конце концов позвонила мне к Адаму и сказала чтоб я шел к Рите, куда я принес пива, затем пришел Майк М°рфи и тоже принес пива — закончившись еще одним дурацким ором а не разговором пьяной ночью. — Марду сказавшая наутро: "Ты помнишь хоть что-то что говорил вчера ночью Майку и Рите?" и я: "Конечно нет." — Целый день, заимствованный у небесного дня, сладкий — мы занимаемся любовью и пытаемся давать обещания маленьких добряков — фиг там, поскольку вечером она говорит "Пойдем в кино" (с ее жалкими деньжонками по чеку). — "Боже, да мы ведь истратим все твои деньги." — "Так черт возьми мне плевать, я все равно их истрачу и все тут," со страстностью — поэтому она надевает свои черные вельветовые брючки немного душится и я встаю и нюхаю ее шейку и Господи, до чего же сладко ты можешь пахнуть — и я хочу ее еще сильнее чем обычно, в моих объятьях она ушла — в моей руке она ускользает как прах — что-то не так. — "Я поранил тебя когда выпрыгивал из такси?" — "Лео, это было ребячество, это была самая маниакальная штука которую я видела." — "Мне очень жаль." — "Я знаю что тебе жаль но то была самая маниакальная штука которую я когда-либо видела и она происходит постоянно и становится все хуже и типа, вот сейчас, о черт — пошли в кино." — И вот мы выходим, и на ней этот никогда-мной-не-виданный прежде красный плащик от которого разбивается сердце под ним черные вельветовые брючки и рассекает, с черными короткими волосами от которых выглядит так странно, словно — словно кто-нибудь в Париже — на мне же лишь мои старые железнодорожные «непобедимые» бывшего тормозного кондуктора и рабочая рубашка без майки а внезапно снаружи холодный октябрь, и с порывами дождя, поэтому я дрожу у нее под боком пока мы спешим вверх по Прайс-Стрит — к Маркету, к кинотеатрам — я вспоминаю тот день вернувшись с выходных у Бромберга — что-то зацепилось у нас обоих в горле, не знаю что, она знает.