Андрей Макаревич - …Я вырос на ваших песнях

«Не знаю», — еще тише ответила палочка.

«Впрочем, будь вас даже две — ваше назначение непонятно. Для еды вы тонковаты и, извините, недостаточно празднично выглядите. Вы, очевидно, ошибка производства!» — постановили палочки для еды и дружно отвернулись.

А потом палочку положили в узкую черную коробочку. Внутри коробочка была покрыта малиновым бархатом и очень напоминала палочкин гроб. «Вот и жизнь прошла», — успела подумать палочка, и наступила темнота.

И вот однажды коробочка вдруг открылась, палочка ощутила себя в чьей-то руке и взлетела вверх. Огромное пространство было залито ярким светом, и до самого горизонта (так ей показалось) перед палочкой громоздились музыкальные инструменты. Но не это было самое удивительное. Самое удивительное — что вдруг наступила тишина. Полная тишина. И палочка увидела, что все смотрят на нее и ждут ее команды.

А потом палочка опустилась вниз, снова взлетела вверх, и началось волшебство! Ударили литавры, грянули золотые тромбоны и валторны, заговорили контрабасы. Палочка шла вправо — и послушно начинали петь скрипки, им вторили альты и виолончели, она летела влево — и взрывался, рассыпался хрустальными брызгами рояль, она опускалась вниз — и музыка стихала до шепота, до еле слышного шелеста, она начинала свой путь вверх — и оркестр набирал силу, дышал глубже, и мелодия вновь росла, заполняя зал, и никто — никто! — не отрывал от палочки напряженных и влюбленных глаз.

А потом палочке долго аплодировали, а она кланялась и смущенно оглядывалась на оркестр: «Это не я, это все они!» «Нет-нет, это ты!» — улыбались ей инструменты. А потом палочка ехала куда-то во внутреннем кармане фрака дирижера и все никак не могла успокоиться — счастье не уходило, не покидало ее. Да, это было настоящее счастье.

Выходит, не все на свете делается сообща. Бывает и в одиночку.

Вы напрасно думаете, что, когда все уходят из комнаты, гасят в ней свет и закрывают дверь, в ней ничего не происходит. Как раз наоборот — в ней происходят самые интересные вещи! Просто вы этого никогда не увидите.

Художник очень не любил, когда ему говорили, что у него в мастерской страшный беспорядок. «А что такое, по вашему, порядок?» — спрашивал он. И сам отвечал: «Порядок — это когда я совершенно точно знаю, где что у меня лежит!» А он и вправду знал и мог не глядя выхватить из кучи предметов на рабочем столе нужную кисточку, тюбик с нужной краской.

Художник приходил в мастерскую около полудня — он не любил рано вставать. Приходя, он прямо в пальто плюхался в кресло и, сидя неподвижно, долго смотрел в одну точку. Точка эта могла располагаться на недописанной картине, а могла быть и совершенно в другом месте — бог его знает, о чем художник в это время думал. Потом он вздыхал, поднимался, снимал пальто, надевал заляпанный красками халат, включал старенький кассетный магнитофон, наливал себе полстаканчика вина и уходил в работу.

Работал художник до позднего вечера. Потом он допивал вино, надевал пальто, еще некоторое время смотрел на незаконченный холст, бормоча что-то себе под нос, выключал магнитофон, мыл кисти, гасил свет и уходил — до завтра.

И начиналось! Сотни вещей, живших в мастерской, любили хозяина — каждая по-своему. Поэтому каждой хотелось думать, что она у хозяина самая главная. Любовь, как ни верти, требует взаимности.

«Это все мы, мы! — кричали краски, стараясь перекричать друг друга. — Без нас бы он не написал ни одной картины! Мы — его голос, его чувства, его шепот и крик!» — «Ну конечно! — отвечал им холст. — Да если бы я не терпел вас на своей безупречной поверхности — где бы вы были, кто бы вас увидел? Выставка произведений в тюбиках? Или на палитре? Недаром картину называют „Холст“ а не „Краски“!»

«Ах, как мило! — возмущалась кисть. — Конечно, можно размазывать краску по холсту пальцами, говорят, это сейчас даже модно, однако наш хозяин работал и работает кистью!».

«Не мешало бы вам знать, — говорил карандаш, — что все начинается с эскиза. А эскиз возникает, когда хозяин берет в руку меня!» «Нет, дорогие мои, — вздыхала бутылка, в которой еще совсем недавно оставалось вино. — Если бы не я, хозяин бы и не подошел к мольберту, не взял бы вас, краски, вас, кисть, не натянул на подрамник вас, уважаемый холст. Без меня он печален, неуверен в себе и сомневается, что его картины вообще могут быть кому-то интересны». — «А я, а я? — подпрыгивал, дребезжа, старый магнитофон. — Вы когда-нибудь видели, чтобы он рисовал без музыки, в тишине? Живопись — это застывшая музыка!»