Андрей Макаревич - …Я вырос на ваших песнях

Река Делгерморон — быстрая, прозрачная и холодная. Сплав. Вторая-третья категория. Не страшно. Может быть, потому что на плоту с нами профессионал, который в критические моменты берет на себя командование, да и основную работу. За камнями стоят здоровенные таймени. Монголы не едят рыбу — вообще. К тому же река относится к национальному парку. Можешь поймать тайменя — но выпусти. Никогда не понимал этого иезуитства.

Еда в Монголии, как и природа, за тысячи лет не изменилась. Никаких изысков. Никаких специй. Еда — это чтобы жить. Вареное мясо, вареные потроха. Рецепт: возьмите небольшую козу, убейте ее, снимите шкуру, выньте потроха, разрезав тушку минимально сзади. Разведите большой костер и обожгите (не скажу — обжарьте) тушку снаружи. Нагрейте в костре десяток камней размером с кулак и засуньте их длинными железными щипцами внутрь козы. И накройте это дело на часик чем-нибудь теплым. Это праздничное блюдо. Вкусно, между прочим.

Пустыня Гоби оказалась совсем не такой, как я ожидал, — я думал, песчаные дюны, белое солнце пустыни. Нет — бескрайняя равнина, тут и там видны невысокие серые — скалы, горы? Нет, за миллионы лет ветер и вода превратили их в причудливые фигуры, и не верится иногда, что человек не приложил к этому руки. Впрочем, приложил — многие из них покрыты древними рисунками и знаками. Тут и там встречаются захоронения — мы научились их видеть довольно скоро. Кто были эти люди? Чему они радовались? Как растили детей? Как захватили полмира?

Земля под ногами не совсем безжизненна — верблюжья колючка (как верблюд срывает ее такими мягкими губами?) и сплошь до горизонта — кустики невысокой, сантиметров в десять, зеленой травы. Оказалось, дикий лук. По вкусу практически неотличимый от домашнего. Пустыня Гоби покрыта диким луком. Поэтому мой верблюд периодически рыгает луковым духом. Больше он (в отличие от лошади) ровно ничем не пахнет. Держусь за передний горб — абсолютно старый бабушкин ковер над диваном. Можно бесконечно смотреть, как верблюд переступает своими копытами — их и копытами-то не назовешь: они мягкие, снизу как будто подбиты замшей, и похоже, что внутри работает какая-то гидравлика. С верблюда не соскочишь, как с лошади — чтобы тебя ссадить, он складывается в три приема, медленно и с достоинством: раз — опустился на передние колени, два — на задние, три — прилег на брюхо. Пожалуйста. Выход слева.

А лошади в Монголии маленькие, но это не нарушает их пропорций.

И вот еще что: когда монгол скачет по степи — он поет. Скачет по бескрайней степи и поет.

Я завидую ему в этот момент.

Патриарх наш, помнится, сказал — самое убедительное для него доказательство существования Господнего — это то, что люди в Него до сих пор верят.

Ну, не знаю. Почему слово «вера» сразу тянет за собой — «в Бога»? Верят же не только в Бога. В победу коммунизма, например. Или в конечное торжество мировой справедливости.

А она есть?

Интересно — самых главных, базовых слов словари избегают. А в Большом энциклопедическом написано: «ВЕРА — состояние души верующего». Гениально. Мне бы и в голову не пришло. Нет, видимо, вера — это все-таки в Бога. В победу коммунизма — это не вера, а убеждение. Беспочвенное.

Много лет назад случайно повстречался в Америке с давним-давним приятелем — еще по подпольным рок-н-ролльным делам. Он, оказывается, уехал в Штаты и стал священником. Сидели, выпивали, беседовали о доказательствах существования Бога. Приятель мой говорил, что в зависимости от склада характера человек выбирает для себя как наиболее убедительное то или иное доказательство — кто космологическое, кто экзистенциальное… Это практически тест — как у тебя голова и душа устроены. На меня, например, наибольшее впечатление произвело доказательство нравственное: в самом деле, что-то же заставляет нас поступать вопреки собственной выгоде?

А вообще доказывать существование Бога, на мой взгляд, совершенно ни к чему — представьте себе, доказали вдруг стопроцентно, и вера тут же умерла: она превратилась в знание. А Знание и Вера — очень разные вещи.

Давайте я вам лучше расскажу историю про северную икону. Само слово «икона», сама музыка этого слова — удивительна: там смирение и тихая печаль, запах воска и Времени, уложенного в столетия. Есть в русском языке такие точно звучащие слова.

Никогда я не считал себя ни знатоком, ни коллекционером икон. Всегда, как казалось мне, разделял: икона как произведение искусства, написанное художником, и икона как предмет поклонения, нечто сакральное. Первое интересовало меня больше.