Генрих Бёлль - И не сказал ни единого слова...

— А где ты?

— В гостинице «Голландия».

— Где это?

— К северу от вокзала, пойдешь по Вокзальной улице и увидишь на углу вывеску с черной рукой. Иди в направлении вытянутого указательного пальца. Как дети?

— Хорошо.

— Я купил им шоколад, и мы подарим им воздушные шарики. А еще я хочу, чтобы они съели по порции мороженого. Я дам тебе денег на это; скажи им: мне жаль, что я бил их… Я был неправ.

— Я не могу им этого сказать, Фред, — ответила я.

— Почему?

— Они будут плакать.

— Пусть плачут, но они должны знать, что мне жаль. Это очень важно. Скажи им, пожалуйста…

Я не знала, что ему ответить. В это время хозяйка привычным жестом налила себе опять полную рюмку, поднесла ее к губам и медленно, сполоснув рот коньяком, выпила; я заметила, что когда алкоголь попал ей в горло, на ее лице появилась гримаса легкого отвращения.

— Кэте, — произнес Фред.

— Да?

— Скажи детям все; пожалуйста, не забудь и расскажи им и о шоколаде, о воздушных шариках и о мороженом. Обещай мне.

— Я не могу, — сказала я. — У них сегодня такая радость, им разрешили участвовать в процессии. Я не хочу напоминать им о побоях. Я скажу им потом как-нибудь, когда мы будем говорить о тебе.

— А вы говорите обо мне?

— Да, они спрашивают меня, где ты, и я говорю им, что ты болен.

— А я правда болен?

— Да, ты болен.

Он помолчал, и я услышала в трубке его дыхание. Хозяйка подмигнула мне, усердно кивая головой.

— Может, ты права, может, я действительно болен. Значит, в пять. Запомни, вывеска с черной рукой на углу Вокзальной улицы. Денег у меня достаточно, и мы пойдем потанцуем. До свидания, родная.

— До свидания. — Я медленно положила трубку и увидела, что хозяйка поставила на стол еще рюмку.

— Идите сюда, милая, — сказала она тихо. — Выпейте рюмочку.

Раньше я иногда спускалась к ней и из упрямства жаловалась на то, в каком плохом состоянии находится наша комната. Но каждый раз, угостив коньяком, она обезоруживала меня убийственной безучастностью ко всему, меня завораживали ее усталые глаза, та мудрость, которая светилась в них. Кроме того, она умела растолковать мне, что ремонт нашей комнаты будет стоить больше, нежели квартирная плата за три года. У нее я научилась пить. Сперва коньяк обжигал меня, и я просила у нее ликера.

— Ликера? — говорила она. — Кто же пьет ликер?

Я уже давно успела убедиться, что она права: коньяк действительно хорош.

— Ну идите же, милая, выпейте стаканчик.

Я села напротив нее, и она пристально посмотрела на меня — так смотрят пьяницы; а мой взгляд упал на груду картонных коробок с пестрыми полосками; на коробках было написано: «Резиновые изделия фирмы Грисс. Высший сорт. Покупайте только наши товары с фабричной маркой «Аист».

— Ваше здоровье, — сказала она, подняв свою рюмку. Я тоже сказала: «Ваше здоровье» — и выпила приятно-жгучий коньяк. В это мгновение я поняла мужчин, которые стали пьяницами, поняла Фреда и всех тех, кто когда-либо напивался.

— Ах, детка, — сказала она и с такой быстротой налила мне снова, что я поразилась. — Никогда не жалуйтесь. Против бедности нет лекарства. Пришлите вечером детей, пусть поиграют, ведь вы собираетесь уходить?

— Да, — сказала я, — собираюсь уходить, но я уже договорилась с одним молодым человеком, он останется с детьми.

— На всю ночь?

— Да, на всю ночь.

Слабая усмешка на секунду преобразила ее лицо — его словно надули чем-то изнутри, и оно стало походить на желтую губку, но потом лицо снова опало.

— Ах, так, ну тогда отнесите им пустые коробки.

— Большое спасибо, — сказала я.

Ее муж был маклером и оставил ей в наследство три дома, парикмахерскую и целую коллекцию коробок.

— Выпьем еще по одной?

— О нет, спасибо, — сказала я.

Стоит ей дотронуться до бутылки, ее руки перестают дрожать и движения приобретают такую нежность, что мне становится страшно. Она налила мою рюмку тоже доверху.

— Спасибо, — сказала я, — мне больше не надо.

— Тогда я выпью ее сама, — сказала она и внезапно, зорко взглянув на меня прищуренными глазами, спросила:

— Вы беременны, детка?

Я испугалась. Иногда мне кажется, что это так, но я еще сомневаюсь. Я покачала головой.

— Бедное дитя, — сказала она. — Вам будет трудно. Ко всему прочему еще младенец.

— Не знаю, — сказала я неуверенно.

— Вам нужно переменить помаду, детка.

Она опять зорко взглянула на меня, подняла свое грузное тело в пестром халате и, переваливаясь, протиснулась между стулом, кушеткой и письменным столом.