Генрих Бёлль: И не сказал ни единого слова...

— Да, — ответила она, проходя мимо меня, чтобы отнести последний ставень в дом, и я услышал, как она ставила его на место. Все ставни были теперь сняты, но она все же вернулась и посмотрела на меня. Я спросил:

— Можно войти?

— Конечно, — ответила она, — но еще холодно.

— Это неважно, — сказал я, входя.

В закусочной был отвратительный запах. Я вытащил из кармана пачку сигарет и закурил. Она включила электричество, и когда я разглядел комнату при свете, то удивился, как чисто кругом.

— Странная погода для сентября, — сказала она. — Днем опять будет жарко, а сейчас холод.

— Да, — подтвердил я, — как это ни странно, но по утрам холодно.

— Я сейчас затоплю, — сказала она.

Голос у нее был чистый, звонкий и немного сухой, и я заметил, что она смущена.

Кивнув в ответ, я встал у стены рядом со стойкой и осмотрелся вокруг; голые дощатые стены комнаты были обклеены пестрыми рекламами сигарет: элегантные мужчины с проседью, поощрительно улыбаясь, протягивали свои портсигары декольтированным дамам, в другой руке они сжимали горлышки бутылок с шампанским; скачущие ковбои с выражением чертовской лихости на лице, держа в одной руке лассо, а в другой сигарету, влачили за собой немыслимо синее облако табачного дыма невероятных размеров, которое, словно шелковистый флаг, простиралось до самого горизонта прерий.

Слабоумный сидел у печки, тихо дрожа от холода. В рот он засунул ярко раскрашенный леденец на палочке и с раздражающей настойчивостью обсасывал красную карамель; а с уголков рта у него медленно стекали еле заметные струйки растаявшего сахара.

— Бернгард, — мягко сказала девушка, наклоняясь к слабоумному и заботливо вытирая ему рот своим носовым платком. Она открыла дверцу печки, скомкала несколько газет и бросила их в топку, положила щепки и брикеты и поднесла к закопченной пасти печки зажженную спичку.

— Садитесь, пожалуйста, — сказала она мне.

— Спасибо, — ответил я, но так и не сел.

Мне было холодно и хотелось стоять поближе к печке; несмотря на легкое отвращение, которое вызывал во мне вид слабоумного и запах остывших дешевых блюд, я заранее радовался в предвкушении кофе и хлеба с маслом. Я смотрел на белоснежный затылок девушки, на ее плохо заштопанные чулки, наблюдал за мягкими движениями ее головы, когда, низко нагнувшись, она проверяла, хорошо ли разгорается огонь.

Сперва печь только слегка дымила, а потом наконец стало слышно, как затрещали щепки, пламя тихо зашумело, и дыма стало меньше. Все это время девушка сидела у моих ног, на корточках, перебирая грязными пальцами в пасти печки, и время от времени нагибалась, чтобы раздуть огонь; и когда она нагибалась особенно низко, я видел не только ее затылок, но и белую детскую шею.

Вдруг она встала, улыбнулась мне и пошла за стойку. Отвернув кран, она вымыла руки и включила кофейник. Я подошел к печке, открыл дверцу кочергой и увидел, что дрова разгорелись и огонь уже подобрался к брикетам. Стало действительно тепло. В кофейнике забулькала вода, и я почувствовал, что мой аппетит разыгрался. Каждый раз, когда я выпью, мне очень хочется кофе и поесть чего-нибудь, но я все же с легким отвращением смотрел на холодные сосиски, на их сморщенную кожицу и на миски с салатом. Девушка взяла жестяной ящик, плотно уставленный пустыми бутылками, и вышла из комнаты. Оставшись наедине со слабоумным, я почувствовал странное раздражение. Ребенок не обращал на меня никакого внимания, но я испытывал ярость, глядя на то, с каким самодовольным видом он сидит и сосет свою отвратительную палочку с леденцом.

Я бросил сигарету; дверь открылась, и я испугался, потому что вместо девушки в комнату вошел священник, который перед этим служил мессу. На нем была теперь черная, очень чистая шляпа, из-под которой виднелось его круглое бледное крестьянское лицо. «Доброе утро», — сказал священник. Когда он заметил, что за стойкой никого нет, на его лице, словно тень, промелькнуло разочарование.

— Доброе утро! — сказал я и про себя подумал: «Вот бедняга!» Только сейчас я сообразил, что был в церкви Скорбящей богоматери; я знал решительно все, что касалось этого священника: отзывы о нем были весьма посредственные, его проповеди не нравились — в них было чересчур мало пафоса, а голос у него был слишком хриплый. Но во время войны он не совершил никаких героических поступков: он не стал ни военным героем, ни борцом сопротивления; его грудь не украшали ордена, и он также не мог претендовать на ореол мученичества; его бумаги портило самое обыкновенное дисциплинарное взыскание за неявку на вечернюю поверку. Но это еще полбеды — хуже было то, что священник считался замешанным в странной любовной истории, и хотя, как потом выяснилось, любовная история была платонической, все равно — степень духовной близости между ним и той женщиной вызывала недовольство. О таких духовных пастырях, подобных этому священнику из церкви Скорбящей богоматери, господин прелат говорит, что им не поставишь больше трех с минусом, а то и двух с плюсом.