Альберт Лиханов - Слётки

Глебка смеялся, как Боря это словечко растягивает. Был с ним солидарен. Еще как! Так или иначе подбирались к собственному существованию.

– А что с нами-то будет, Борик? – спрашивал Глебка, да и не раз. И не раз, но по-разному отвечал Боря. Шутя отвечал:

– Станем с тобой миллионщиками! Грабанем банчок какой. Уедем на Канары.

Глебка смеялся:

– Не банчок, а бачок! Сливной! В школьном туалете! Серьезно отвечал:

– Да на работу надо устроиться, а там, глядишь, повезет, подфартит, что-нибудь выпадет наудачу.

И совсем печально говорил:

– Не знаю, братишка! Ничего-то я не знаю! Будто повязали мне на глаза черную повязку! Все слышу, все понимаю. Ничего не вижу.

Для Глебки это был конец десятого класса, впереди – последний, с экзаменами и с окончательным выбором: куда дальше-то грести? Борик его слегка подутешил, мол, вспомни, что у тебя в поленнице, за это можно не только в платный институт поступить, но и диплом купить. Неважно, что тебе вроде мало лет – плати деньги, и ты в дамках! А уж ежели не пожи-дишься, то и диссертацию покупай, даже докторская, толкуют знающие, полсотни кусков в баксах. Да, цена хорошего автомобиля, но ведь машина-то износится, поржавеет, постареет, а этакая корочка на всю жизнь. Конечно, он пошучивал, подъелдыкивал, но ведь и правду толковал.

– Чего же, – удивлялся Глебка, – богатенькие-то не торопятся? Ведь всех своих чадушек, поди, могут запросто отоварить?

– Могут, – смеялся Борис, – и отоваривают, не боись. Только втихую, не так просто, это тебе не магазин, хотя и лавка. Такие дела лишь посвященные клепают. В тишине. В великой тайне.

– Чего же мы-то не посвященные? Потому что деревенские? Без блату? Без связей?

И выходило, что если по-честному, так Глебке и ходу нет. Не было у него никаких ни к чему страстей – ни к точным предметам, там везде трояки, ни к неточным – и там коли даже четвертаки, так натянутые, за счет речи и языка, которые были не шибко умны и вычурны, но зато бойки, особливо ежели надо спасаться.

Глебка знал – в истории там или литературе, коли слаб, забалабонить надо! Голос повысить. Вспомнить вообще все, что знаешь, и плести без ог-ляду – смотри-ка, и выпадет четвертинка вместо угрюмого трояка. Кураж тут и скорословие все же имеют свою власть, а может, усталая учительница заслушается этим торопливым словоблудством, задумается о чем-нибудь своем, упустив нить ученического повествования, потом опомянется, встряхнется – о чем это он? – да махнет рукой, э, живи, малый, мели, Емеля – твоя неделя. И правда, не раз вывозило Глебку это его если и не умение, то вроде как нахальство: главное – громко, уверенно, вперед!

И все же, думая о себе откровенно, знал Глебка, что нет у него, как и у многих других соседей по классу, ни к каким ученьям особого интереса – спасибо, родная школа…

Правда, интересы все же были. Первый – это, конечно, компьютер, интернет, вездесущая «мышь». Второй интерес – книжки. И это было благом для подросшего Глебки, потому что остальные-то миллионы, на диванах домашних, на стульях и прочих присестах беспривязно воспитывались однооким чудищем, которое глазом своим квадратным не только вглядывалось, сколько само себя разглядывать принуждало, предъявляя всякую чушь. И хоть цвет глаза этого считается голубым, на самом-то деле он мрачный, и хоть слово это вовсе не цвет обозначает, а состояние души, – именно этим состоянием и обесцвечивало чудище всех, кто в него вглядывался, уравнивая при этом между собой подряд тех, кто не имеет иммунной прививки – и способных, и умственно больных, и удаленьких, и неподвижных душою – всяких-всяких, почти всех.

Мрачный цвет смысла выравнивает молодняк, научая одинаково глядящих одинаково же понимать и думать, одинаково выражаться, одинаково смеяться и даже похоже плакать.

Глебка нередко разные фантасмагории выдумывал, и была среди них такая. Вот бы взять, да хоть на пять минут, мысленно, разумеется, снять крыши со всех домов и убрать стены, оставив одни опоры – в один и тот же час, когда, допустим, те же смехачи-юмористы забавляют нацию.

Представить только – сверху, сквозь крыши, с боков, сквозь стены, ставшие прозрачными, видно, как хохочут сразу миллионы людей. Помирают от смеха! Ржут! Этакими гигантскими, миллионнолюдными приступами регочет целая держава! И гляди – к молодым, бездумным, глупым, наивным присоединяются пожилые, старые, опытные, кажись, наученные коллективным радостям в иные времена – вон и эти, будто щекочет их счастливая действительность, тупо хохочут, как и сопляки.