Альберт Лиханов - Слётки

Но ничего не произошло. И Боря вел себя спокойно, точнее, заморожен-но. Долго, долго стоял, потом опустился на колени. И голову опустил.

Тогда кто-то из стариков кивнул молодым, видать, он знал, где начало и где конец, за спинами послышалось знакомое бульканье. Первый стакан протянули Боре, он принял его, громко, один раз, глотнул. Задержался. И выплеснул все остальное в снег, прямо под памятник, под блестящую пластинку со своим именем.

Потом с трудом встал, не глядя вернул стакан и все остальное время стоял не шелохнувшись, пока другие распивали водку, закусывали огурцами, сначала осторожно заговаривая – по словцу, по фразе, а потом, от принятого и раньше, и сейчас, – все шумнее, пока уже оживленно и чуть ли не радостно не загалдели – в конце-то концов это радость и небывалая удача, что там, внизу, лежит не Борис, а другой, и хотя его жалко, что тут толковать, но все же это небывалый оборот жизни, и Борька жив! Жив он, и радоваться надо!

И тут раздался крик. Мужской, поначалу никем не понятый.

– Боря! – кричал голос в подступивших сумерках. – Сынок!

Все обернулись на крик и разом узнали плотного, невысокого человека, который, спотыкаясь, бежал по сугробам, размахивая руками. Это был Ха-джанов. Он подбежал к могиле, обнял Бориса, трижды облобызал его и крикнул:

– Боря! Чудо! Это же чудо, Борис! И заплакал.

Глебку как-то скривило, но он себя одернул. Майор плакал искренне, горько, по-мужичьи, глубоко задыхаясь. Всерьез. Немая пауза закончилась, когда Борис поднял руки и тоже обнял майора. Кто-то поднес Хаджанову почти полный стакан, и он, сверкнув зубами, стал яростно и радостно пить водку, шумно ее глотая. Кадык его ходил ходуном.

– Это чудо! – крикнул он, отшвыривая стакан. И добавил: – Слава Аллаху!

– Слава Богу, – кто-то негромко поправил его в полумраке.

– И Богу слава, – вскричал Хаджанов разъяренно. – Всем верхним силам слава за то, что они вернули Бориса! Всем!

И тут уж народ освобожденно и примиренно зашумел. Кто он, этот Ха-джанов – разве имело значение, если Боря вернулся, в самом деле чудом спасенный, и то, что в этот предвечерний миг он стоит у собственной могилы, по народному поверью означает только одно: жить он будет долго-долго, до глубоких седин.

А может, все и не так, если вспомнить, что Борю отпели в часовне?

Может, ежели он отпет и похоронен, но остался жить, он выходит из-под Божьей длани и становится свободным?

Ничьим? Его уже нет, но он есть, и, значит, кому-то другому начинает принадлежать? Кому – без слов ясно.

Но упаси от этого, Боже…

И это ведь все Глебка подумал. Брат, любящий безмерно брата своего.

Даже в самую первую ночь Боря дома не остался, ушел к Марине, и бабушка с мамой стали вслух на него обижаться перед сном, даже плакать. Глебка сперва молчал, потом раздраженно заметил им, что брату дыхание перевести надо, прийти в себя, побыть не с родными. Вот и Хаджанов, еще на кладбище, громко предложил Борику полечиться в санатории – самое ему там правильное и законное место. Но он же только головой помотал.

– Время, конечно, лечит, – грустно заметила бабушка, – но еще лучше лечит родительский кров.

Но дома-то он проводил почти весь день, под вечер только отправляясь к Марине, когда она забегала за ним после библиотеки.

– Что же, – огорченно разводила руками мама, – так он и приклеился к этой дылде? На голову почти выше… Не пара она ему!

– А если стояла коленками в снегу? – негромко и с трудом спрашивал Глебка. – В чулках своих дырявых! И часами на коленках плачет? А потом пьет?

Женщины умолкали. Видать, им многое говорили дырявые чулки. Вздыхали тихо.

Недели через две Боря стал искать работу. Уходил куда-то все в той же своей офицерской куртке, к вечеру возвращался. Сперва посмеивался – на заводе, единственном государственном производстве, ему предложили поучиться на сборщика, или сесть в отдел кадров, или дежурить в военизированной охране. Но это вообще-то другое хозяйство, и туда надо еще идти договариваться. Хаджанов предлагал идти к нему в помощники по санаторию и заодно тренером в тир. Объяснял, что эти низкие должности ничего не значат, главное, чтобы он согласился помогать и в остальных его делах, а деньги будут. Но что за дела, в которых следует помогать, умалчивал. До поры. Борис к этой поре не тянулся, просто покачивал головой, отмалчивался. И Глебка был с ним солидарен – разве забудешь тот подлый хаджановский разговор?

Неделя катилась за неделей, и Борик как-то постепенно перестал заходить домой каждый день. Заглянув случайно в библиотеку, Глебка не обнаружил там и Марины, а заведующая, поняв его взгляд, кивнула: