Альберт Лиханов - Слётки

Те, кто постарше и подольше работал там, над этим выражением посмеивались безобидно, признавая, что ребята и впрямь прикипели к Гордеевичу покрепче, чем к родному отцу. Другие же и впрямь считали майора их родителем, до того братья, особенно старший, походили на него: та же черная, просто смоляная, масть.

Подвыучив уроки – Глебка учился во втором классе, Борис в одиннадцатом, – они, как всегда, взявшись за руки, – топали в конце рабочего дня к санаторию, но мать тут уже была совершенно ни при чем. Иногда они ее встречали по пути, останавливались на минутку-другую, чтобы обменяться мелкими сообщениями, и шли дальше своими путями: мама – домой, а братья к Хаджанову.

Они попробовали было укрепить свои силы на тренажерах, и Борик добросовестно хлопотал о «молодежной секции». Основу ее составили горев-ские братишки. Прибилось и несколько школьных дружков. Но все это быстро закончилось. В «качки» они не годились, для этого требовалось осознанное упорство и время, но ни того, ни другого школярам недоставало, с борьбой и боксом не вышло у Хаджанова, так что оставалась стрельба: именно там ожидался некий результат.

К вечеру деловая жизнь санатория утихала, отдыхающие расползались по палатам, удалялись на прогулки, вообще бездельничали, потому что все процедуры заканчивались до обеда. Хаджанов удалялся в тир, туда к вечеру почти никто не заходил, и майор закрывал двери изнутри, так что мальчишки научились еще и условному стуку: два коротких подряд, третий – после паузы. Так, на всякий случай.

Включались софиты, мальчики навешивали мишени, стреляли из разных положений – стоя, лежа, с колена. После серий – так называется группа выстрелов – бегали к мишеням, считали очки, радовались или огорчались, а вместе с ними майор, который почти что каждый день повторял им, сверкая улыбкой, что сделает из них мастеров спорта по пулевой стрельбе.

Это грело, тешило мальчишечьи мечты. Они совсем близкими стали. И Борис, и Глебка наперебой рассказывали Хаджанову о своих делах и делишках, впрочем, совсем ясных, простых, еще вполне детских, и майор никогда не оборвал ни того, ни другого, ни разу не рассмеялся, даже не очень улыбался, когда слушал очередную новость, всякий раз ободрял ребят, удивительно тем вдохновляя и поддерживая.

Вообще-то он был многословен, и многословие его носило, заметил Борис, немножко базарный характер. Как торговец на базаре, и в этом ведь нет ничего плохого, он пересыпал свою речь всякими простецкими, но удивительно утешающими словами.

– Ах, какая ерунда, – например, приговаривал он, – разве можно это принимать всерьез. Ты понимаешь, учительница не виновата в твоей двойке, значит, ты недоучил, сам подумай, но и это не беда. Когда сегодня придешь домой, сядь за стол, три раза прочитай материал, после уроков завтра подойди к ней, улыбнись вот так широко, как я, видишь, во весь рот, опусти голову, повинись, скажи ей: «Пожалуйста, Марьванна, – или как там ее? – простите, виноват, но не могу жить с двойкой по вашему предмету, будьте милостивы, снимите камень с сердца, выслушайте меня, а я попробую исправить отметку».

Уже на середине этого исповедного монолога Боря улыбался, подставляя себя вместо Хаджанова, только не здесь, а в школе, и не сейчас, а завтра, и выяснялось, что, если строго следовать майорским советам, все происходило в точности. Да еще и так иной раз оборачивалось, что сразу за двойкой, например, по русскому, следовала пятерка, а это не было распространено в учительском мире – вот так сразу взять да и признать отличными знания, которых еще два дня назад не было вовсе. Действовала хаджановская режиссура, льстило поведение, слегка подслащенное подчеркнутым раскаянием, – и, да, многословием, выражавшим смирение, покорность. Вот именно! Своей покорностью, оказывалось, можно было купить благорасположение учителя и на эту монету обменять двойку. Значит, ее продать! Выручить пятерку!

Борис смеялся, рассказывая Хаджанову, как, следуя его правилам, он добивался успеха, но майор останавливал. Серьезно объяснял, что смеяться и радоваться тут особенно нечему. Надо правило такое заучить: старших уважать. Да и равных себе – тоже. И младших заодно.

– Значит, и меня! – вставлял Глебка.

– Значит, и тебя, – кивал майор, – и всех, всех, всех. Понимаете, если вы подчеркиваете – слышите это слово? – подчеркиваете ваше уважение к глухой старушке, к старцу, к малышу или учителю, не говоря про бабушку и мать, – вы сами становитесь уважаемыми. Если вы хорошо и вежливо говорите, а это лучше делать громко, чтобы все слышали, то и вам грубить не будут. Ответят так же. Вежливо!