Евгений Гришковец - Год жжизни

Какое же счастье видеть настоящую звезду, а Ренарс — настоящая звезда, причем не только постсоветского розлива. Он-то ого-го! На записи он очень волновался и переживал, а после рассказывал, как трудно у него самого идёт запись нового альбома, какие сложности с репетициями и в коллективе. Мы ехали по ночной Москве, и он с большим волнением ставил треки из нового альбома. Это были песни, которые ещё не готовы, есть только музыка без голоса, и он ставил и пел то, что потом будет записано. Мы ехали в машине, и он пел. И всё сразу изменилось…

И снова хочется работать, хочется поскорее вернуться к рукописи, которая идёт совсем не просто, потому что роман, видимо, будет непростой. И забылись кислые рожи. Вот поеду в Ярославль и постараюсь там дать такой концерт, чтобы не было стыдно ни за коллег по цеху, ни за себя.

В Ярославле был очень хороший концерт. Как же приятно было в буквальном смысле оторваться, понимая, что в уходящем году это последнее выступление! Голос сорвал практически окончательно, но было не жалко, потому что зачем нужен сейчас голос? До марта буду сидеть и писать молчком. Публика так поддержала… В общем, концерт получился.

Завтра буду в итоговой программе Познера «Времена». Я уже был там несколько раз, мне было интересно. Особенно когда программа была посвящена патриотизму, и удалось пополемизировать с Жириновским. С ним же полемизировать невозможно, у него какие-то уж очень 6ыстрые мозги, и он ужасно смешной. Но мне удалось его приложить. Я тогда понял, что нужно сказать что-то короткое, потому что он долго говорить не даст, и обязательно смешное, и лучше всего в конце программы, чтобы он не успел ответить. Как я уже говорил, речь шла о патриотизме и о любви к Родине. Понятное дело, что Жириновский любит Родину больше всех. В общем, я сказал приблизительно следующее: «Никто не сомневается, что Владимир Вольфович очень любит Родину. Но, наверное, каждый боксер очень любит свою грушу, на которой тренирует удар…» Все порадовались, а Жириновский не ответил, задумался, а потом передача кончилась. Я был очень доволен, а он даже и не думал обижаться, подошёл и подарил мне туалетную воду «Жириновский». На флаконе его портрет, и пахнет ёлкой. Хорошая вещь.

Подсунули мне послушать альбом совершенно незнакомого немецкого коллектива под названием «Onetwo». Мне так понравилось! Уже несколько дней слушаю. И на этом альбоме есть прекрасный кавер старой песни «Pink Floyd». На этот глобальный коллектив («Pink Floyd») вообще редко делают каверы. Короче, рекомендую, хотя музыка довольно буржуазная. Просто хочется порекомендовать что-то хорошее… а то я тут слышал, как в баре гостиницы в Ярославле три вполне милых дамы обсуждали Бегбедера. Стало тоскливо и скучно. Это ж какой должна быть тоскливой жизнь, чтобы сидеть и обсуждать Бегбедера…

Очень устал. А когда так устаю, у меня шаловливое настроение. Когда устаю просто, могу быть вреден и занудлив, а когда устаю предельно — люблю пошалить.

Наконец вернулся домой надолго. Когда возвращаюсь из гастрольных поездок, наполненных передвижениями, лицами, спектаклями, разговорами и прочими делами, некоторое время мучаюсь и не могу привыкнуть к тишине и отсутствию необходимости быть готовым вечером выйти на сцену. Но постепенно привыкаю и тогда могу снова сесть за неоконченную рукопись.

Впечатления от участия в передаче «Времена» странные и скорее грустные. Я был там самым молодым, трое остальных писателей много меня старше. И они давно и часто присутствуют на экране телевизора, кто-то больше, кто-то меньше. С самого начала я понял, что, собственно, мне нечего сказать, и я не могу участвовать в интересующих мэтров разговорах. Один часто говорил слово «Сталин», другой написал книгу про Махно, третий готов говорить о дьяволе и ангелах, и все трое с радостью произносят слово «народ». А я понимал, что ни про Сталина, ни про Махно мне говорить не интересно и совершенно не актуально, про дьявола же с ангелами я ничего не знаю. А слово «народ» употреблять — это высокомерно. Вот я и попытался сказать что-то неотдельное от «народа».

Как-то в Швейцарии у меня брали большое интервью. Задали вопрос об особенностях русского сознания. Я сказал, что не могу начать такого разговора, потому что не вправе рассуждать о русскости. Если начну рассуждать о русскости, мне надо отделиться от самого себя и попытаться найти признаки русскости в себе. То есть в этом интервью мне предлагали перестать быть русским.