Игорь Гамаюнов - Свободная ладья

– Э-эх, ну почему, скажи, сын, почему не получается у тебя с отцом душевности? – Что-то булькнуло у него в горле, закашлялся. – А знаешь, что за жизнь была у твоего отца?.. Хуже смерти!.. А как с тобой нянькался, помнишь?.. Не помнишь, год тебе был. На велосипеде катал. Когда падали, подхватил, сам грохнулся чуть не до смерти. А мог ты грохнуться – головёнкой о камни, и не было бы сейчас тебя… Понимаешь?..

Нет, не понимал Виктор. Был такой случай, мать рассказывала – отец на велосипеде лихачил, угодив в свежевырытую канаву. Мог бы помедленнее, с ребёнком же ехал. То есть сам виноват, а себе в заслугу ставит, что сыну жизнь спас. А может, жалеет сейчас, что спас? Неужели – жалеет?

– Мусью тебе интереснее, чем отец, да?.. Или глупая мать наболтала обо мне что-то?.. Ну скажи, скажи! Молчишь?

Не дождавшись ответа, он процедил сквозь зубы что-то неразборчивое, откачнулся, взял стул, чтобы поставить его к комоду, но не донес – бросил с грохотом. В коридоре, столкнувшись с матерью, хрипло крикнул:

– Вырастила упрямца, весь в тебя, довольна, да?

Странное чувство владело Виктором – запутался отец, жалко его, невыносимо жалко. Но что-то мешало эту жалость обнаружить. Да и, наверное, не поймёт он, отчего сын вздумал его жалеть. Оскорбится. Ведь жалость, считал Виктор, – это презренное чувство. Вот и писатель Горький объявил всем, что жалость унижает человека. А зачем отцу такое унижение?

Была ночь, когда Витька, накинув стёганку, выскочил перед сном во двор. Сбегал за угол дома, к огороду, где торчало дощатое строеньице с кривой, висящей на одной петле, дверцей. Возвращаясь, прислушался: как же звонко лопаются под ногами схваченные морозцем лужицы! Взглянул вверх: небо усыпано живыми, близко мерцающими звёздами – так и кажется, будто они шевелятся. И такая тишина вокруг! Даже собаки не перебрёхиваются – небом, что ли, залюбовались? «В небесах торжественно и чудно, – вспомнились Витьке лермонтовские строчки. – Спит земля в сиянье голубом…» «Как хорошо, как просторно там, в небе, и как гадко здесь, на земле, – подумал Витька. – Улететь бы туда, вверх, к звёздам…»

Засыпая, он повторял про себя: «Улететь бы… К звёздочке печальной… На душе земных печалей сор…» И вдруг понял – это стихи. Сон прошёл. Он осторожно сполз с койки, нашарил фонарик, включил. Свет был слабенький, батарейка садилась, но ему хватило: развернув «Дневник пионера…», записал карандашом:

12 марта 1953 года. Стихи

Тут он запнулся, но фонарик стал тускнеть, поторапливая. И Витька успел добавить еще одну строчку:

Фонарик погас, да и следующая строка не вытанцовывалась. Отложив «Дневник…», Витька улегся и, засыпая, подумал: «А ведь стихи получились какие-то упадочные…» Так о них, наверное, сказала бы Нина Николаевна, покритиковавшая однажды Сергея Есенина: «Упадочные стихи слабого человека». Хотя верить ей теперь он уже не мог, но допускал, что тут она, может быть, была права.

Он, Виктор, больше всего на свете боялся упрёков в слабости. Потому что хотел стать сильным.

Этой весной, пришедшей, как всегда, со стороны лимана, раскинувшего свои зеркала совсем близко, километрах в тридцати, в Олонештах перестала существовать одна из тайн.

…Как-то вдруг подсохли тропинки, ожила трава у заборов, и ошалевшие синицы безостановочно затенькали под окном, но лёд на Днестре почему-то не шёл. Виктор спрашивал у деда Георгия – когда? Дед скрёб коричневым пальцем серебристую щетину на сухом остром подбородке, успокаивал, сбиваясь на владимирский говорок:

– Пойдёт скоро – задержался маленько. Говорят, рыба подо льдом задохлась… – И советовал: – Ступай, бэете, погляди.

Подтаивать лёд начал там, где всегда, – на песчаной отмели, намытой ручьём из оврага. Теряя свинцовый цвет, лёд здесь становился белёсым, истончался, пока наконец не блеснула в нём первая промоина. Но рисковые рыбаки-зимники всё ещё выбирались ниже по течению на потемневший серый панцирь, прорубали топорами метровые «окна» и, вычерпав осколки, опускали в воду широкие сачки. Дождавшись всплывавшую подышать рыбу, выбрасывали на лёд, полусонную от замора, собирали в мешки и несли по домам и на рынок.

Именно в эти дни сбылась наконец мечта местных рыбаков: был пойман сом-легенда, сом-разбойник, сом-великан, в которого отнюдь не все верили. Сом рвал лески, ломал крючки, хватал домашних уток, таскал за собой лодки, как казалось многим, лишь в воображении рассказчиков. Но он был на самом деле, проделывая всё это в излучине Днестра, в полусотне шагов от сельского клуба – в илистом омуте, где и утратил к весне подвижность и силу от недостатка кислорода.