Евгения Доброва - A под ним я голая

Второй сюрприз поджидал в уборной: оттирая унитаз, испортила санитарным гелем платье. Я хотела всего лишь получше смочить им губку, но – кап-кап-кап! – дорожка мелких капель пересекла наискось подол, и ткань стала бледнеть прямо на глазах. Я заметила сразу, бросилась промывать пятна водой… Не помогло. Хлорка успела впитаться, и на плотной байке цвета черничного киселя остались белесые разводы.

Как жалко! Платье было простеньким, но я его любила. В расстроенных чувствах присела я на бортик ванны. Единственным человеком, кто мог чудесным образом спасти вещь от мусорной корзины, была Марина. В этом я не сомневалась. Но как? Сделать вытачку? Поставить заплатку? И тут я вспомнила, как она вышивает по ткани свои стихи. Мне нужна аппликация! Это должна быть какая-то надпись, подумалось мне. Озорная и остроумная. Возможно, даже хулиганская. И на другом языке, чтобы прочли только те, кто его понимает. Допустим, французский…

Из чего вырезать буквы, я уже знала: вчера любовалась на обрезки переливчатой фиолетовой материи от китайской кофты, которую Марина сшила дворничихе Марь Матвевне. Если сделать из них аппликацию, в пандан к черничному киселю будет неплохо.

Я взяла с журнального столика телефонную трубку, набрала номер…

– Сколько нужно ткани? – спросила Марина.

– Чтобы хватило написать по-французски что-нибудь типа «под платьем я голая», – ответила я, и мы стали думать, как сказать покороче.

– Может быть, sous cette jupe je suis nue?

– Нет, проще застрелиться, чем столько букв вырезать и пришить.

– Можно и проще: je suis nue?

– «Я – голая?» Некуртуазно. Да и какая же я голая, когда я в платье.

– Идея, – воскликнула Марина. – Nue dessous! Коротко и ясно.

– «Голая под…»! Отлично! – сказала я. – Всего одиннадцать букв. Управлюсь за полчаса.

Единственный на все издательство ксерокс стоял в кабинете у Чипыжова, и он к нему никого не подпускал. Когда нашему отделу требовалось снять копии с документов, я бегала на другую сторону Садового кольца и отдавала их в копи-центр. У Королькова, судя по всему, имелся под это дело бюджет, который он время от времени пытался зажать, отксерив по тихой у Чипыжова, после того как тот уходил домой. Сегодня был как раз такой случай – день экономии. Корольков выдал мне стопку листов, довольно увесистую, и, убедившись на вахте, что Чипыжов ушел, заслал меня диверсантом по чипыжовский ксерокс.

Я стояла лицом к окну, когда дверь распахнулась и в комнату влетел запыхавшийся хозяин – оказалось, забыл на столе барсетку.

– Что ты тут делаешь?!

Половину страниц, которые всучил Корольков, я отксерила, а вторую половину не успела.

– Вадим Петрович велел…

– Вон из моего кабинета! – рявкнул Чипыжов. – Сколько можно говорить! Мне Корольков картриджи не покупает! И нечего глазки строить, не поможет.

– Ухожу, ухожу.

– Ну я же просил! – не унимался Чипыжов. – Мы графику ксерим! Нам идеальный картридж нужен. Как вы не понимаете – идеальный!

– Хорошо, я передам Вадиму Петровичу.

– Вот и передай! Повторять ему не пришлось.

Я сгребла в охапку теплые страницы и ретировалась. Мне же лучше. Время половина седьмого, и какого дьявола я здесь торчу.

К нам на фирму часто приходят устраиваться художники. Мне их жалко. Они думают, раз у нас профиль «детские книги и календари», значит, нам нужны иллюстрации и они смогут подработать.

– Хорошо, – отвечает в таких случаях Чипыжов. – Но сначала нарисуйте нам бабу-ягу. А там поглядим, подходите вы или нет.

Коварный Чижопин! Не говорит пока, что будет платить по пять долларов за картинку.

У нас уже целая коллекция баб-яг, хоть выставку вешай.

Зачем он так делает? Может, в детстве книжки с картинками не покупали?

Но кто-то ведь соглашается, рисует для Чипыжова за эти деньги. И предложение если не перекрывает, то во всяком случае равняется спросу. Иначе сборники сказок выходили бы с пустыми страницами. Но как у нас принимают работы! «Вы недостаточно изучили анатомию кошки». «Веселее мышка должна смотреть, веселее!» Еще и придирается, гад, – а девочка эту несчастную мышкув четвертый раз принесла. Сидит, вот-вот разревется.

Я не говорила Родиону, что подрабатываю фотомоделью. Официальной версией моих вечерних отлучек было преподавание русского языка марокканцу, инструктору по физическим контактам в Главном разведывательном управлении. Статус последнего предполагал некую таинственность и недоговоренность вокруг происходящего, так что в эту часть моей жизни Родион понимающе не лез.