Ладислав Фукс - Мыши Наталии Моосгабр

– Это мало, – кивнула привратница, – вы, госпожа Моосгабр, за могилы получаете больше, правда.

– Два гроша, – кивнула госпожа Моосгабр и посмотрела на бутылки с лимонадом, подвешенные под стеклом.

– Вот видите, – подняла госпожа Линпек голову с ладоней и сказала голосом, полным укоризны и скорби, – вот видите. И еще, говорят, что мне не так уж и плохо? А еще школа постоянно мне угрожает, это, по-вашему, пустяки? Я просто диву даюсь, что еще не помешалась в рассудке, – голос госпожи Линпек снова сорвался, и в глазах появился ужас, – что еще сижу в этой лавке и что давно не под колесами.

– А почему школа, скажите, пожалуйста, – затрясла сумкой госпожа Моосгабр, – почему школа так наседает на вас? Потому что он озорничает?

– Потому что озорничает, – вздохнула госпожа Линпек, и из ее глаз и голоса исчезла укоризна, осталась лишь скорбь, – у одного мальчика он отобрал медовик и избил его. Учительница прислала записку. А мой первый муж не платит мне алиментов, потому что я, дескать, позволяю мальчику распускаться. Ну позволяю ему распускаться, но разве я виновата в этом, если целый день здесь торгую? А теперь еще кому не лень сваливают на него почту, и как же не сваливать, дескать, ах так, раз он озорничает и мать позволяет ему распускаться, значит, и почта на его совести. Но не на его, мадам, как раз то, что на него сваливают, вовсе не на его совести. Видели вы когда-нибудь, мадам, пьесу о «Филиппе Трехглазом», а вы, вторая мадам, тоже не видели? – И когда госпожа Моосгабр и привратница покачали головами, госпожа Линпек сказала: – Это точь-в-точь как в той пьесе. На Эрвина тоже все свалили, потому что однажды он унес окно и отлупил стекольщика. Но во всем виновата гиена, – сказала госпожа Линпек вдруг голосом жестким, и ее глаза тоже ожесточились, – сегодня утром ее уже арестовал полицейский, как раз здесь перед рестораном, я видела это отсюда, как из партера.

– И они воровали посылки? – спросила как бы мимоходом госпожа Моосгабр, глядя на перрон, куда как раз подходил красный поезд.

– Они распаковывали посылки и воровали из них вещи, – кивнула госпожа Линпек, и ее голос теперь был снова спокойный и глубокий, как омут, – иногда забирали и всю посылку. Но всякий раз еще до того, как она доходила сюда по тому заднему лифту, – госпожа Линпек махнула рукой за спину. – Они брали только те посылки, что тут загружались, а не те, что выгружались, это было б сложнее, те находятся под контролем почтмейстера. И охотнее брали небольшие посылки, в больших обычно ничего путного не бывает. В основном воровали текстиль, пальто, свитера, шапки, драгоценности, у гиены, конечно, был сообщник, кто-нибудь с почты, без почты ей бы не справиться, пусть это и были посылки, что здесь загружались. Их отправляют в метро рано утром, в полдень и в двенадцать ночи, когда совсем мало народу, все должно совершаться мгновенно. Пока люди выходят и входят – всего минута, за которую моторист должен доставить посылки почтальону в первый вагон, поэтому загружают их вон там в конце перрона у лифта, где стоит автокар. Но видно, здесь замешан и кто-то из посторонних, о ком полиция еще не знает, видно, это какие-нибудь перекупщики, их, может, и сама глухая гиена не знает. Я бы не дала голову на отсечение, – сказала госпожа Линпек, и ее голос снова стал твердым, а взгляд – жестоким, – я бы не дала голову на отсечение, что у того старикана из киоска на правом перроне рыльце не в пуху.

Тут снова появились покупатели, молодой мужчина и женщина, оба в очках и поношенной бежевой одежде; мужчина, ловя ртом воздух, поднял два пальца, сложил ладонь трубочкой и поднес ее ко рту, слегка запрокинув голову. И лицо госпожи Линпек за окошком снова быстро просветлело, и на губах появилась улыбка. Она взяла бутылку лимонада, подняла, и мужчина кивнул. Она открыла две бутылки, налила в стаканчики, сгребла два пятака, мужчина и женщина взяли стаканчики, отошли в сторону и стали пить.

– Глухонемые, – сказала госпожа Линпек и пригладила на виске пышную завивку, – не говорят и не слышат. А я… – у госпожи Линпек вдруг снова сорвался голос и сделался несчастным, отчаянным, и в подкрашенных глазах снова появился ужас, – а я и вправду кинусь под поезд. Как бы мог мальчик впутаться в эти дела с посылками, гиена ведь глухая? Как бы он мог с ней столковаться? Брошусь вечером на рельсы, когда сюда будет подходить поезд, и пускай разорвет меня на куски. Пусть даже не соберут меня и не похоронят, – голова госпожи Линпек снова опустилась в ладони, и в голосе стояли слезы, – все лучше, чем нести этот крест…