Норман Мейлер - Евангелие от Сына Божия

Пилат спросил:

— Кого освободить?

И покорная священникам толпа ответила:

— Варавву.

Об этом человеке я уже слышал. Он убил римского легионера.

Пилат улыбнулся. Законы законами, но освобождение убийцы римского легионера обойдется Храму в круглую сумму. Каиафа тоже улыбнулся, шире, чем прежде, словно говоря: «Мне по карману такая трата».

— Что же сделать с тем, кто именует себя Христом?

Послышались крики:

— Распять его! Распять!

Понтий Пилат неподдельно удивился:

— Распять? За что? Какое преступление он совершил?

Он и в самом деле ничего не понимал. Если они просто жаждут поглазеть на распятие, почему не выбрали Варавву? Римляне полагали, что справедливый суд укрепляет порядок в обществе, а убийство этот порядок подрывает. Убийца, по их мнению, достоин казни, причем самой жестокой. А богохульник… Подумаешь, оскорбил какого-то бога! Такую провинность можно искупить молитвами. Или поменять этого бога на другого. Римляне считали пророков чем-то вроде богатых купцов. Нечистого на руку купца не убивают, с него берут штраф. Пилат, должно быть, сильно изумился, услышав, как много людей закричали: «Распять его! Распять Иисуса!» Он воочию увидел, что для евреев добродетель состоит не в справедливом разделе земли, а в наказании греха.

Пилат приказал принести таз с водой. Умыл руки. И сказал:

— Я не повинен в крови этого человека. И все, в том числе и я, поняли: Пилат согласился с решением большинства.

Каиафа и его приспешники закричали:

— Пусть его кровь будет на нас и на наших детях!

Они говорили искренне. И верили так истово, что клялись детьми. Пилат же с легкостью принимал этот дар.

Мне хотелось крикнуть: «Не клянитесь! Вы запятнаете моей кровью не только ваших детей, но и детей ваших детей, и всех потомков. Вас ждут неисчислимые беды!» Но я молчал. Мне оставалось только молчать — перед неколебимой уверенностью этих людей. Моего народа.

Римские солдаты отвели меня в казарму и сняли с меня все одежды, оставив только повязку на чреслах. Потом прикрыли мои плечи тем самым багровым плащом, какие носят царские придворные. Они сплели венец из терновника и возложили мне на голову. В правую руку мне вложили толстый сук — вместо скипетра.

Потом они преклонили предо мной колена и закричали:

— Радуйся, Царь иудейский!

А затем, поднявшись с колен, плевали мне в глаза и секли хлыстом по лицу. Безжалостные, жестокосердные римляне.

Насадив терновый венец еще плотнее мне на голову, они давили и давили — покуда не потекла кровь. Но струйки красной крови показались мне белыми червями смерти, ползущими по моей живой еще плоти.

Плащ с моих плеч вскоре сдернули. Я остался наг, и мне вернули мои одежды. Я обрадовался: они были нежны, как рука Господа на теле младенца.

Перед дворцом Понтия Пилата нам встретился человек по имени Симон Киринеянин. Ему назначили нести мой крест. Я понимал теперь, отчего издевались солдаты, когда я стоял перед ними нагим. Я ничем не напоминал того крепкого плотника, который когда-то играючи управлялся в Галилее с любой работой. От меня остались одни кости. Сейчас они снова принялись смеяться и называть меня иудейским Царем.

Мы пришли на место, называемое Голгофой. Следом за нами шло множество женщин; они скорбели и плакали. К процессии примкнул и кое-кто из моих последователей, но женщины шли в первых рядах и выли так горестно, словно ощутили ожидавшую меня боль прежде меня.

Я не думал спасать мир усилиями женщин. Я надеялся на мужчин. Теперь же, с трудом шевеля пересохшими губами, я громко произнес:

— Дочери иерусалимские! Не плачьте обо мне. Оплакивайте детей своих. Скоро настанут дни. когда люди позавидуют бесплодным, никогда не рожавшим и не кормившим дитя молоком своим.

Мне вдруг вспомнилось проклятое мною фиговое деревце. И я добавил про себя: «В этом тоже каюсь и прошу о прощении». А потом я вспомнил дни. когда был простым плотником и молился о том, чтобы добрый чурбак невзначай не раскололся под топором.

В толпе рыдающих женщин я увидел свою мать. Скоро, совсем скоро меня отнимут у нее навсегда. Теперь — слишком поздно — я понял ее любовь. Я был для нее даром Божьим, она преклонялась предо мной и именно поэтому не принимала ничего из того, что я делал. Потому что жить в постоянном преклонении перед сыном — значит совсем его не знать. Но в этот час ее сердце разрывалось от скорби. Я снова был ее ребенком. Возле матери стоял мой ученик Тимофей, и я сказал Марии: