Ян Отченашек - Ромео, Джульетта и тьма

Чепек, все время сохранявший угрюмое молчание, что-то буркнул, но конфеты не взял. Мастер заколебался, но отказаться не отважился. Он робко влез рукой в пакетик, виновато взглянул на Чепека, который сидел, повернувшись к нему спиной, и, казалось, ничего не видел. Портной облегченно вздохнул.

— Благодарствуйте, — шепнул он едва слышно. Заказчик шагнул к дверям, щедро рассыпая слова добрососедской любезности.

Когда за ним захлопнулись двери, Чепек не смог отказать себе в удовольствии и заметил, не сморгнув глазом:

— Смотри не подавись!

Ни одна из отпущенных им когда-либо шпилек не уязвляла мастера так сильно, как эта сухая фраза. Л тут еще жара и нервное напряжение совсем доконали старого добряка. Он вспылил.

Что? — выкрикнул он фальцетом. — Что тебе надо? Оставь меня в покое! У меня семья, сын… Я его вырастить хочу… И больная жена… Тебе этого… тебе этого никогда не понять!

Пойму, Лойза, — с необычной мягкостью ответил Чепек.

Ты хочешь сделать из меня коллаборациониста? — трясся портной, чуть не плача от гнева. — Ну что из того, что я собираюсь сшить ему эту тряпку? Конфетка? Она не поможет немцам выиграть войну. Какой из меня борец, герой! Я не могу себе этого позволить…

Должен! — твердо перебил его Чепек. Он отбросил не дошитый пиджак. — Хоть раз в жизни должен! Даже если от страха наложишь в штаны. Либо пан, либо пропал! Иначе ты подлец. Я тоже не Яношик, поверь! [9] Яношик — легендарный национальный герой, символ бунтарства, казнен в 1713 г. Но бывают моменты, когда человек должен доказать, что он действительно человек, что он может смело смотреть в глаза порядочным людям.

— Что… что ты… ради всего святого… городишь?

Чепек встал, обнял портного и, поддерживая как лунатика, отвел в уголок. Ему было немного жаль этого старика с сантиметром на шее.

— Слушай, — зашептал он. — Я не хотел пугать тебя, но что-то мне все это не нравится, лучше уж расскажу, пока не поздно…

Павлу показалось, что домой вернулся какой-то новый человек. Отец приплелся на кухню с пепельно-серым лицом и бегающими глазами, руки, как плети, повисли вдоль тела; тихонько сел на свое местечко, робко шепнул обычное приветствие, тщетно пытаясь улыбнуться.

Он быстро опустил голову над тарелкой дымящегося картофельного супа. Не стал, как обычно, искать газету, не включил радио. Было видно, что он всеми силами пытается удержать на лице обычное миролюбивое выражение, но актер он был плохой… Ложка танцевала в дрожащих пальцах.

— Что с тобой? — спросила жена.

Он вздрогнул, поднял лицо, слабо улыбнулся.

— Ничего, Марженка, ничего… Что со мной может быть? — повторял он глухо, опустив глаза в тарелку. — Меня что-то сегодня… лихорадит немного.

Я заварю тебе липовый чай.

Нет… не надо! Я пойду прилягу.

Они поужинали молча, портной низко склонил голову, избегая глаз сына, морщинки на его лице дрожали от волнения.

Павел слышал его прерывистое сиплое дыхание. Наверное, отец действительно болен. Но что-то витало над ними. На комоде тикал будильник, и его торопливые шаги перекликались со звоном приборов. Ужасная, душная тишина.

Ружа прислала нам копченого мяса, — нарушила тишину мать.

Гм-м-м… она очень добра. Кончится война, и мы, наверное, сможем ее отблагодарить.

— Ты почему не ешь?

— Не могу!.. У меня сегодня что-то аппетита нет, — извинялся оы, стыдливо моргая глазами.

И вдруг вздрогнул от испуга, ложка звякнула о тарелку.

— Кто-то стучится в дверь, вы слышите? — спросил он, заикаясь, и попытался встать. Ноги под ним подломились и вернули тело обратно на стул.

Кто это к нам так поздно? — удивилась мать.

Я ничего не слыхал, — заявил Павел.

Он встал, вышел в темную переднюю и рывком отворил дверь на лестницу.

Слух не обманул отца. За дверями стояла соседка. Она зашла попросить гладильную доску. Свою они прожгли утюгом. Ее приход и сетования на неосторожность дочери, которая — бестолочь этакая — сожгла доску, немного разрядили тяжелое молчание и помогли Павлу в его обычном разбое. Соседка отвлекла мать, и он успел отворить кладовку и отхватил еще пару ломтей хлеба. На полочке он заметил грудинку, завернутую в бумагу. Она была не начата, и резать ее Павел не отважился.

В своей комнате Павел переоделся в любимую клетчатую рубашку, вытащил из шкафа книжку, привычно провел ногтем по прутикам птичьей клетки и приготовился незаметно удрать, чтоб избежать осуждающего взгляда матери.