Марина Юденич - Ящик Пандоры

В башне имели обыкновение работать допоздна, случалось, что и ночи напролет: голубые огни светящихся окон таинственно мерцали в ночи. И это тоже почему-то раздражало обитателей старых домов. Им казалось, что в своем зеркальном поднебесье новые люди творят что-то страшное, недоброе, направленное против каждого из них персонально и всей привычной им действительности в целом. Впрочем, истинная причина этого раздражения была совершенно иной, но скрывалась от старых жильцов в их же собственном подсознании. Заключалась она в том, что бывшая имперская система сформировала в них весьма специфическое отношение к труду. Им чужда и враждебна была мысль о том, что оплата труда может быть тем выше, чем более продуктивным он окажется, причем — практически до бесконечности. Что заработанные таким образом средства можно не таясь и без всяких проблем потратить потом на себя, исполняя со временем любые свои самые сокровенные желания. Теперь же подсознание их вынужденно признавало, что источник возмутительного благополучия «новых» кроется именно в их бесконечной, трудной, смертельно порой опасной работе. Однако допустить, чтобы мысль эта проникла в сознание и стала доступна восприятию людей, оно, подсознание, не считало себя вправе. Для них это знание стало бы причиной жесточайшего разочарования в себе и во всех своих прежних принципах и устоях. Работать по-новому они не умели — слишком крепки были путы прошлого. Оставалось одно: признать полную собственную непригодность к новой жизни. Но такое испытание оказалось бы не по силам тем, кто не смог перестроиться на марше. Спасение нашли они за стеной психологической защиты, суть которой сводилась к объявлению всех, кто в новую жизнь вписался, мерзавцами и преступниками, чей век не долог. И стало быть, надо только терпеть и ждать, а это было привычно и почти необременительно: так жили они долгие-долгие годы. И только странное и совершенно необъяснимое раздражение от созерцания чьего-то самозабвенного труда в ночи просачивалось в сознание, однако и ему в конечном итоге было найдено подходящее объяснение. А мудрое подсознание сочло за лучшее не разрывать пелену их спасительного самообмана и потому хранило свои открытия при себе.

Итак, башню не любили — она же ничего этого до поры просто не замечала.

Стоял октябрь, причем уже клонился он к своему исходу. Пора роскошной торжественной тризны по очередному лету, отошедшему в вечность, завершилась. Облетели царственный пурпур и золото покровов, пролились на землю затяжные унылые дожди, пронеслись ледяные северные ветры, умчали на своих крыльях последнее мягкое тепло осеннего солнца, и само светило скрылось за серой пеленой сумрачного неба, подчиняясь вечным законам мироздания.

Утро теперь занималось над городом хмурое, неприветливое, злое. Оно пронизывало ранних прохожих порывами ветра, окутывало их холодной пеленой мелкого дождя или густого влажного тумана. Первыми испытывали на себе сюрпризы глубокой осени, как правило, московские дворники. Они облачались в теплые яркие куртки с капюшонами и пытались противостоять холоду энергичными взмахами своих метел, разгоняя кровь по жилам и остатки облетевшей листвы по мокрым дорожкам и тротуарам.

Однако ранним утром третьего октября молодого дворника, обслуживающего территорию старого микрорайона, прилегающую к зданию банковского центра, кроме привычных осенних сюрпризов, ожидал еще один, куда более страшный. Он много слышал от бывалых коллег о жутких находках, сделанных, как правило, именно в эти ранние часы, когда ночная мгла, еще не полностью растворившись в слабом свете наступившего дня, клубилась в запустении брошенных подвалов, безмолвии спящих подъездов, в темных арках и глухих углах старых дворов, зарослях кустарника и высокой травы. Случалось, она скрывала в себе страшные послания отступившей ночи, кровавые следы злодейств, чинимых под ее сумрачным покровом. Но рассказы рассказами, а до сей поры судьба хранила молодого дворника от жутких находок. Возможно, поэтому он почти не испугался, заметив на заброшенной детской площадке, среди полусгнивших, развалившихся деревянных сооружений нечеткий светлый силуэт, похожий на распростертое человеческое тело. «И как они, алкаши, не мерзнут? — без зла подумал дворник. — Ночью вот уже заморозки ударили. Иней на траве…»

Он прислонил метлу к покосившемуся заборчику, некогда служившему ограждением площадки, и не спеша перешагнул через него, направляясь к телу. Сделав несколько неуверенных шагов по мокрой, давно облетевшей и уже пожухлой листве, он разглядел, что посреди площадки лежит женщина, и только тогда тревога холодной змейкой заползла в душу. Однако по инерции мысли его катились в прежнем русле, и дворник успел подумать: «Бабы, твари, теперь хуже мужиков пить стали. Их-то точно ничего не берет, и никого, суки, не боятся…» Однако здесь ленивому течению его критических мыслей пришел конец, потому что именно в этот момент дворник как-то сразу увидел и понял все. Увидел, что лежащая на потемневшей листве женщина красива, молода и хорошо одета, длинные светлые волосы ее даже в сумрачном свете отливали ярким золотом, на бледном лице пламенели красные пухлые губы. Он успел разглядеть даже маленькую сумочку, лежавшую рядом с телом, и отмстить про себя, что она закрыта. Одновременно он понял, что женщина мертва, а точнее, убита. Шея и грудь ее были густо залиты кровью, пятна крови покрывали длинный светлый плащ. Крови вообще было очень много, она залила жухлую черную листву вокруг тела и на ее фоне тоже почему-то казалась почти черной. Ран на теле заметно не было, что, впрочем, было объяснимо — их скрывала кровь. Все это он увидел и понял сразу, в течение нескольких секунд, но и этого было более чем достаточно. Дворник опрометью бросился прочь и едва не упал, зацепившись ногой за утлую низкую ограду.