Виктория Райхер - Йошкин дом

— Мама, — спросил Вырвилга, отваливаясь от стола, — мама, ты что—то делала специально, или все как обычно?

— Все, как обычно, конечно, когда это я что—то делала специально, — пожала плечами мама.

— Но ведь я сам вполне хотел попасть на работу! — воскликнул Вырвилга.

— А я не хотела, чтобы ты туда попал, — кивнула мама. — Видимо, я не хотела сильнее, чем ты хотел.

— Видимо, — буркнул Вырвилга и пошел мыть руки.

— Смотри—ка, а Эдит, оказывается, живет совсем рядом с нами. На улице Оз. Смешно.

— Конечно на улице Оз, она всегда там жила.

— Ты—то откуда знаешь? У тебя что, есть адрес Эдит?

— Теперь нет. А когда—то был. Давно, раньше.

Слукавила. Это не у меня, это у тебя был адрес Эдит — давно, раньше. А я — я рылась в твоей памяти, как в шкатулке, и выудила его оттуда, выудила скорее из зависти, чем от ревности, выудила просто для того, чтобы его больше не было — там, у тебя. Вот ты и удивляешься теперь, узнавая — хм, смотри—ка, а Эдит, оказывается, живет на улице Оз. Конечно живет. Надо же ей где—то жить.

Эдит — ерунда, мелочь, иголка на елке. Если бы не свободное время и не чешущиеся руки, я бы вообще про нее забыла. Ну, гуляла разок в тесноте твоей головы, ну, нашла там Эдит, ну, стянула, с кем не бывает. В списке моих прегрешений Эдит занимает настолько не главное место, что — а какая тебе, собственно, разница, где она живет? Ты же не собираешься… нет—нет, не собираешься, я уверена. Тем более что у тебя и причины особой нет: причину я стащила вместе с адресом, тоже на всякий случай.

Я — запасливая сорока. У меня там, ты в жизни не найдешь где, лежит многое из того, что мне совсем не положено знать. Там лежит твой страх ранней старости и скорбь о невозможности выбора. Там детские дневники М. — удивительно, насколько мало места заняли все ваши тайны. Там вся В. целиком — ну, ты понимаешь, этого я никак не могла оставить. Там твоя мама. Нет—нет, не вся — только тот случай, когда она должна была вернуться вечером, а вернулась утром, а ты всю ночь прождал ее, сидя на подоконнике а потом она все—таки вернулась, и тогда твой отец… а потом ты удивляешься, что только со мной перестал заикаться. Конечно, перестал, ведь, если бы не тот случай, ты бы заикаться бы вообще не начал. Ну так я его забрала, зачем он тебе. Все хорошо, и твоя мама осталась у тебя в памяти белой и пушистой, как ангорский кролик.

Я осторожна. О, я очень осторожна. Только ночью, только в полной тишине, только в бархатных перчатках и только на цыпочках, почти на пуантах.

Ты не думал, отчего тебе вечно снятся такие хорошие сны — а это просто я копаюсь у тебя в голове, одновременно гладя тебя по ней. Это мы оставим, это мы отбросим, это мы заберем. Мне виднее, прости.

Тот фокус с мамой оказался удачным решением, согласна, хотя я действовала скорее по наитию, нежели по сознательному расчету. Искала я вообще другое, этот как раз был период, когда я по капельке, по копеечке, по кусочку выуживала из тебя В. Ты даже не представляешь, насколько сложно это было. Она была там всюду, просто уму непостижимо, включая, ты будешь смеяться, кулинарные предпочтения и чуть ли не эдипов комплекс, — ну да, там я и напоролась на маму, случайно. И достала все сразу, вместе с эдиповым комплексом и прочей дурью. Она тебе так же не нужна как и В. Я так считаю.

Сначала это было просто забавой, потом стало делом, дальше превратилось в смысл. Дни не имеют значения, ты зря мне рассказываешь про свои дела, я все равно не слушаю. Я жду ночи, когда я все узнаю, по—своему, без твоих беспомощных фильтров, попыток выдать желаемое за действительное и улыбок вполсилы. Спи себе тихо, потом проснешься и будешь улыбаться, как всегда по утрам. Ты всегда по утрам улыбаешься — видимо, потому, что каждое утро тебе становится чуточку легче жить.

Забавно знаешь что? Раньше я могла за один раз унести только одну вещь, максимум две, если нетяжелых, а больше одного раза за ночь я боялась тебя тревожить. А сейчас я стала гораздо искусней, я могу вытащить из тебя сколько угодно разных событий и фактов, как воруют фрукты из соседского сада — распихивая в карманы и за пазуху, чтобы руки были свободны перелезать через забор. С каждым разом я тащу все больше и больше, с каждым разом ты становишься все спокойней и веселее, с каждым разом я все более и более азартна. Когда—нибудь я разовью свои гибкие пальцы настолько, что сумею извлечь из тебя все, абсолютно все — и твоя голова станет пустой и легкой, как воздушный шар.