Анатолий Приставкин - Вагончик мой дальний

Об этом не хотелось думать.

Мы потом прикидывали так и эдак: к чему было неведомому Волоченко нас скрыть? Пожалел или какой другой резон, скажем, не хотелось лишней возни, торопился домой? А может, он сам из пострадавших, как Глотыч, и цену знает их россказням про всяких там шпионов и диверсантов?

Но Зоя твердила свое.

— Это мой заговор, — повторяла она. — Он нас не увидел. Ему ангел глаза ладошкой прикрыл! Ты заметил, он потом еще раз заглянул? Как он вытаращился: видит и не видит… А ведь глаза в глаза! А я все шептала молитву: «Обереги!.. Обереги!».

Но свечу за этого Волоченко, подумалось, если уцелеем, — поставим. Неизвестно, как с глазами, но сердечко-то у него, подозреваю, зрячее.

Мы спешно покинули зимовье, бросив впопыхах и остаток продуктов, и даже щедро даренные ватники. Бежали в глубь леса, там нас, и правда, не обнаружил бы ни один леший. Ни тропы, ни просвета. Такая чащоба могла быть спасением для зверя, но не для человека. Мы даже разговаривать друг с другом стали шепотом, хотя знали, что здесь хоть криком кричи, ни до кого не докричишься. В таких дебрях и впрямь сгинуть недолго. Или топь поглотит, или зверь заест. Вон как Ваську-серьгу! А уж он-то тут свой да при оружии.

К тому же небо заволокло тучами, зачастил дождь. По солнцу я бы угадал, куда идти. Как там учили на уроках географии: мох на деревьях растет с северной стороны, зато с южной — больше веток. Но здесь, оказалось, вообще ничего не растет. Лишь умершие на корню деревца голыми палками торчали из болотной трясины, навевая мысли о конце света. Мох облапил их со всех сторон: ни севера, ни юга… Их острия указывали путь лишь на небо.

Даже Зоя, всегда уверенная в себе, после часа таких плутаний опустилась на мокрую землю и заявила, что дальше не пойдет.

— Надо идти, — сказал я, вытирая рукавом лицо. — Иначе пропадем.

— Куда? Куда идти?

— Не знаю. Если знаешь, скажи!

Это случилось первый и последний раз, когда я накричал на Зою. Прости. Прости. Если честно, злился-то я на себя. Злился, что растерялся, запаниковал. И тут прозвучал гудок «кукушки». И раздался он вовсе не с той стороны, куда мы направлялись.

Кукушка, кукушка, сколько лет нам жить?!

Нет. Я спросил бы иначе: сколько лет нам с Зоенькой жить?

Но от этой кукушкечки нам хватило одного гудочка, чтобы поверить в скорое спасение. Промокнув до нитки, сквозь бурелом, колючий ельник, чавкающую под ногами травяную жижу мы выбрались к проклятой узкоколейке, еще раз не разумом, кожей прочувствовав: это единственный для нас путь на свободу. Другой дороги — ни для беглецов, ни для их преследователей — здесь нет.

В кустах, в десятке метров от насыпи, дожидались мы темноты. Но вдруг позади, в лесу, залаяли собаки. Это нас и выручило. Ловцы, прочесывая заросли, выскочили бы из-за спины и захватили нас врасплох.

Но собачий лай приближался, а мы все не решались, прижатые к насыпи, выходить. Уж точно, где-нибудь вдоль дороги, дальше, или ближе, или совсем рядом, сидят их стрелки, выжидают, когда свирепые овчарки, натренированные на поиске дезертиров, выгонят из леса двуногую дичь. Вот уж устроили охоту!

Рядом, за кустами, снова забрехали псы, казалось, никуда от них не спастись, когда вновь прогудела «кукушка» и выскочил из-за поворота паровозик с тремя открытыми платформами, на платформах скученно сидели люди.

— Бежим! — крикнула Зоя.

Я промедлил, и она с силой рванула меня за руку. Мы перемахнули ровик, заполненный водой, взбежали мигом на крутую насыпь. Тут же к нам протянулись руки: «Давай, робя, хватай! Крепче держись!».

Втаскивая наверх, говорили не без издевки: «Щас, посадим! У нас тут все сидящие! Гы! Гы! Гы!».

Люди, скучившиеся на деревянной платформе, чуточку раздвинулись, и мы оказались в самой середке, сомкнутые влажными телами. Стало чуть теплее. Но все равно нас обоих еще знобило от пережитого гона.

Я оглянулся. Лесная опушка с невидимой погоней скрылась за поворотом. Нас, кажется, не засекли. Иначе бы пульнули вверх из ракетницы…

Кругом на платформе женщины в робах да кое-где старики. Молодых мужчин не видать. На нас посматривали, но без особого интереса. Здесь всяких видывали: вольных, наемных, ссыльных, мобилизованных на трудовой фронт… А может, приняли за местных, что заплутали в лесу. Но по сложившейся у зеков привычке, никто ни о чем не спрашивал. Мы тоже помалкивали.

Я взял Зоины холодные ладошки, сунул себе под рубаху, чтобы согреть.

— У тебя сердечко так стучит! — произнесла она почти беззвучно, губы у нее были синие. А как ему не стучать? Спаслись. А если нет? Если успели просигналить и нас на путях ждут?