Анатолий Приставкин - Вагончик мой дальний

— Это ты хороший? — поинтересовался я.

— Я передал, как она сказала, — чуть обидевшись, отвечал Костик. — Теперь, кажись, все.

— Кажись… А ты… правда, отнесешь, что скажу?

— Отнесу, — натянуто произнес он.

— Не перепутаешь?

Костик замолчал. Наверное, рассердился на мои слова.

Но, пока мы спорили, я придумал, что скажу Зое. Я скажу: «Зоя»… Нет, я скажу не так. Я скажу: «Зоенька»… Она же не поймет, что я пускаю девчачьи слюни… В письмах надо говорить не так, как вслух. Вот в жизни я бы не смог ей сказать: «Зоенька». А через Костика могу. И это будет по правде. Ведь я знаю, я чувствую, что ей плохо…

— Зоенька, — произнес я вслух, прямо в ухо Костика, и сам удивился, как это необычно прозвучало.

Несмотря на худобу, уши у Костика огромные, как два лопуха. Может, оттого он такой памятливый, что у него не уши, а звукоуловители. Сейчас я его ушей не видел, но чувствовал, как они прям зашевелились, улавливая мои слова.

— Зоенька… — повторил я уверенней, прислушиваясь к собственному голосу. — Вот ты написала, что ты поняла, что я тебя жалею, и просишь прощения, что ты разоткровенничалась. Но я рад, что ты все рассказала, и вовсе не зря, потому что я и сам не раз думал, как они с нами теперь разделаются, и понял, что будет нам плохо. И о Шурочке я тоже думал, зная, какие волки — штабисты, что нет у них ничего человеческого.

— Как? — спросил я Костика.

— Не знаю, — сознался он. — Хочешь, повторю, чтобы ты не подумал, что я забуду?

— Ну повтори.

Костик прижался губами к моему уху и начал говорить моим голосом, непонятно, как у него получалось. Запинаясь, он произнес:

— Зо-ень-ка… — И потом опять: — Зо-ень-ка…

Уж слишком было по-настоящему. Я даже расстроился. Чуть не накричал на Костика, хотя понимал: он-то не виноват, что я, оказывается, заикаюсь, мычу, тяну слова, как кота за хвост. Я тут же стал выговаривать, что вовсе не два раза сказал «Зоенька», а всего один раз.

— Нет, ты сказал два раза, — возразил Костик. Но не обиделся.

Понимал, что это от смущения. Да и не каждый день такие доверчивые письма пишут.

— Это не ей… Это тебе я повторил, — настаивал я.

— Как ты повторил, так я и запомнил, — миролюбиво сказал Костик. Тут же продолжил: — Вот ты написала, что я тебя жалею, и просишь прощения, что…

— Хватит, — прервал я. Мой голос показался мне каким-то фальшивым. — Послушай… Может, о жалости вычеркнуть?

— Могу и вычеркнуть, — сказал деловито Костик. — Давай дальше. Она ведь ждет…

— А у меня получается? Или… нет?

— Тебе бы закончить надо… — посоветовал Костик.

— Ну в конце скажи так… Я ее вовсе не жалею, просто она мне показалась такой красивой… Нет, «красивой» не надо. Необыкновенной…

Нет, не то. Напиши так… Я увидел на донышке зрачков такое…

— Что такое «такое»? — переспросил Костик. — Сказать, что увидел «такое»?

— Ну необычное… — поправил я. — У нее такие травяные глаза…

— Так и передать? Про траву? — осведомился Костик.

— Ты что?! — чуть не взревел я. — Это я тебе так пишу… Да нет, тьфу, не пишу… Говорю…

— А мне не надо писать. Ты ей пиши, — резонно заметил Костик.

Я задумался. Пришлось сознаться, что я не знаю, что нужно еще написать, чтобы вышло складно… Я ведь никогда не писал таких писем.

— Тогда передам так, — решил Костик. — В травяных глазах ты увидел необычное…

— Нет, нет! — запротестовал я. — Про глаза не надо.

— Ну тогда напиши, как люди пишут… Они в конце пишут: «Жду ответа, как соловей лета!».

— А по-другому нельзя?

— По-другому тоже можно, — деловито предложил Костик. — Вот так: «Лети с приветом, вернись с ответом!».

— А как лучше?

— Про соловья красивше, — сказал он, подумав.

— Ну давай про соловья. А когда ты отнесешь письмо? — спросил я, вдруг оробев.

— Сейчас и отнесу.

Мне показалось, отвечал он излишне легкомысленно.

— Сейчас? Почему сейчас? — встревожился я.

— А когда?

— Не знаю… — Я и вправду чего-то испугался. — Может, она уже спит?

— Она ждет! — изрек он и уполз в темноту.

На другой день и на следующий Зоя не отвечала. Несколько раз я прошмыгивал мимо, стараясь попасться ей на глаза, зацепиться взглядом. А она преспокойненько посиживала рядышком с теть-Дуней, переговариваясь и щурясь на ласковое солнышко, и по сторонам не смотрела. А рядом, как всегда, ее Шурочка. Со стороны два золотых одуванчика на зеленом поле. Да и Костя вел себя странно: бродил в стороне, изображал полную несознанку. А когда я указал ему на его уши-лопухи: мол, чего они у тебя не фурычат? — он лишь помотал головой, вздергивая острые плечи, что означало: я-то что, это не я молчу, а кто молчит, ты и сам знаешь.