Юрий Миролюбов - Бабушкин сундук

Яшку покормили, дали рюмку водки и полтину денег. Он ей очень обрадовался: “Жене ботинки надо, так это — на почин…” Но Праба нашла еще пару добрых ботинок: “Вот, отдай ей, так и полтину сохранишь”. Яшка растроганно благодарил.

Я побежал к Михайлу с вопросами: “почему Яшкиной бабе ботинок захотелось, да почему шафрану надо?” — “Э-э-э!..” протянул он: “Много знать будешь! Шафранту бабушка для сладких пирогов требовала. А что Яшкина баба ботинок хочет, так я ж тебе говорил, бабские дела довольно-таки хитрые! У нее чоботы есть. Сам видел. Ну, а ботинки, значит, чтоб пофрантить, нужные! Баба она еще молодая. Хочешь — верь, хочешь — нет, чтоб другие позавидовали! Ишь, Яшкина баба в каких ботинках ходит!.. Я ж говорю, бабьи дела — хитрые!” Говоря это он звучно плюнул. Я хотел бы это сделать как он, но уже раз от тетки влетело. Увы, она — городская, и нашей деревенской простоты не понимает! При Прабе тоже плевать не полагается, а при отце-матери и говорить нечего! Они этого не переносили. Просто заживо съедят!

Я побежал в сад, где шла еще работа, снимали последние яблоки. Там же, вдоль рвов, где были колючие заросли, ходили девки, бабы, собирали корзинами ежевику. Она шла и на варенье, и на наливки, морс — или настойки, а то на повидла.

В тот же день я видел Митрофана, старого севастопольского солдата. Он провел в осажденной крепости все время: “С самого начала до последнего часа!” — гордо говорил он. — “Проходил я мимо брошенного орудия. Оно было заряжено. Я приложил фитиль и выстрелил!.. В последний раз! Тут меня позвал ротный и дал мне рубль-крестовик”, и он, порывшись в кошельке, действительно показал этот рубль. Мужики смеялись: “Почему же не выпил на этот рубль?” — “Как можно?” — возмущенно возразил он: “Это и есть неразменный рубль! Нельзя! Это — награда!” Тут мужики подмигивали мне: “Видишь, Петрович, человеку выпить не на что!.. Принес бы сидру цеберку! [36] Цебарь , цеберь , цыбарь м. южн. кур. тамб. ( немецк. Zuber) бадья, которою достают из колодца воду. || Цыбарь также подъемное колодезное колесо с приводом. Цебарка ж. цыбарка , орл. железное ведро, кверху шире. ( В.Р.Я. ) ” Я взял ведро и стрелой помчался к погребам, где хранили сидр, вино, наливки. С трудом, расплескивая, дотащил я ведро. Митрофан перекрестился и стал пить прямо из ведра. “Ого!” — охали мужики. — “Кабы знатье, сами бы первыми пить начали!” Отставной же воин выдул чуть ли не полведра за один раз… Он поблагодарил, пошел к копне сена, лег и сейчас же заснул! “Ну, теперь до вечера проспит!” — весело говорили мужики: “Крепкий солдат!.. И сколько годов ему? Да, должно быть, восемьдесят с хвостиком!.. Древний, да крепкий!..” Прежде он и работал на яблоках, а теперь только приходил сидра выпить. Отец его очень любил и приказывал давать пить, сколько хочет: “Заслужил старый солдат перед всей Россией!” — говорил он растроганно. Митрофан был полным Георгиевским кавалером, имел и все четыре медали, и даже солдатскую Анну, которой особенно дорожил: “За Русскую Землю дали!” — говорил он, — “редко-редко кому дают!” — и это было правдой: солдатскую Анну давали избраннейшим среди героев. Поэтому, если ему что требовалось, он прямо шел к нам, и мы ему привозили муку, сало, картошку, масло, колбасы, все, чего попросит. Особо давали чай, сахар, мед, варенье и бутылку-другую вина. Отец и в церкви напоминал: “Не забывайте старого солдата! Он Русскую землю защищал! Не сидеть же ему голодным?” И мужики сразу же привозили Митрофану все, что требовалось: “Бери! А много будет, кому-либо дай, либо продай! В обиде не будем”. Потому Митрофан жил, ни в чем не нуждаясь.

Я подошел к нему совсем близко и видел, что лицо его в белой щетине, а кожа красная, сожженная солнцем. Усы, торчавшие в стороны, то поднимались, то опускались. Вдали прошла Мавра, а я вспомнил, что ее бабье дело — хитрое, и вдруг понял, что Михайло сказал эти слова в сердцах. Мавра была такая добрая и ласковая! Нет, в ней не было никакой хитрости.

Покинув рабочих, я пошел к сараям. Там что-то чернело. Подойдя, увидел, что это наш экипаж, и что Михайло его натирает, красит, смазывает кожаный козырек касторкой. “Почему надо касторкой?” — спросил я, — “она же противная!” — “А, это ты, Петрович!” — отозвался Михайло. — “Так надо. Салом нельзя, не высохнет, а олей не годится, касторка, значит, самая лучшая”.

Я смотрел на него, на голубей, то взлетавших, то садившихся на землю, и думал, какое такое хитрое дело у Мавры.

— А Мавра, что ж? — спросил я, — она — хитрая?