Анджей Стасюк - Девять

Красные огни поезда исчезли. Пакер вынул сигареты, оторвал фильтр и закурил. Со всех сторон его окружала ночь. Огонек осветил грязь, стекло, надписи и потрескавшуюся стену. Он сделал глубокую затяжку и сказал в темноту:

– Хорош думать, Пакер, хорош думать, не твое это дело. – Страх немного отпустил. – Напиться бы, – подумал он вслух. – И куда его понесло? Такой осторожный стал, куда там. Раньше у него рот вообще не закрывался, когда хвалиться-то было нечем. А теперь таинственный Дон Педро. Колеса, «Мальборо», кожан за пятнадцать кусков, штурмана тоже на пятнадцать потянут, не меньше. Чешки тоже ничего себе. О Господи! А ведь еще пять лет назад он приносил мне радиоприемник «Зодиак» и спрашивал, не смогу ли я толкнуть его своему пассеру. Драться любил, но в делах всегда осторожничал. Больше сорока восьми ни разу не парился. Каждому свое. Кому цветочки, а кому носки вонючие нравятся. Раз приходит и говорит: «Пакер, есть серьезная работа». Я спрашиваю какая, а он, что есть небольшой риск, может, нужно будет одного-другого загасить, но бабки такие, что дать раза и то выгодно. А я сказал: «Спасибо, нет. Это, Болька, по телевизору красиво, а в жизни когда простой укол делают, мне и то сразу плохо становится». Ну он и отвалил. И больше не заходил. Будто на нарах парился или за границу куда мотанул. Вообще-то это нормально, что он теперь о друге не забывает, так ведь? Что-то звякнуло под ногой, и только тут до Пакера дошло, что он разговаривает вслух. Он замолчал и прислушался, но тишина простиралась аж до далекой границы города. Лишь за ней начинался монотонный гул, занималось холодное зарево, словно там обитали какие-то механические и равнодушные существа, которых ничем не прошибешь. Пакер, чтобы взбодриться, снова щелкнул зажигалкой. Сделал шаг вперед и прочитал: «Всех подорвать». Буквы были угловатые и нечеткие. Кто-то начертил их прутиком, вымазанным в говне, догадался Пакер.

Этот тощий тип как из-под земли вырос. Вдруг нарисовался из-за спины Болека и встал около стола. На нем были оранжевые джинсы в обтяжку и желтая футболка. Длинные серые волосы падали на лицо, и Болек не смог определить его возраст.

– Пап, мне надо шестьсот тысяч, – сказал он высоким, стрекочущим голосом. Словно где-то внутри у него звучал дешевый китайский магнитофон или что-то в этом роде.

Пан Макс бросил на него быстрый взгляд, а потом уставился куда-то вдаль и после долгой паузы спросил:

– А еще чего?

– Ничего, только шестьсот тысяч.

– Зачем шестьсот тысяч?

– На такси. Туда и обратно.

– Туда тебя может кто-нибудь из парней отвезти, так что и триста хватит.

– Папа…

– Я сказал триста.

– Папа…

Пан Макс полез в стол за телефоном. Два раза стукнул по кнопкам и сказал в трубку:

– Скажи Лысому, чтобы через пять минут был здесь. Отвезет Молодого в город и привезет обратно. – Положил трубку и произнес: – Слыхал? Пять минут. Иди оденься, а то тебя Лысый такого голого из машины не выпустит.

Молодой хотел что-то сказать, но пан Макс просто перестал обращать на него внимание. Он налил и кивнул Болеку. Болек встал, а Молодой испарился так же тихо, как появился. Без единого звука, словно ходил босиком.

– Думал, из него когда-нибудь толк выйдет, но, наверное, поезд уже ушел. Живет на мои деньги, а мои дела для него бяка. Пропадает по две-три ночи и приходит ухайдоканный. Мне наплевать. Но ребята видели его с такими, что в одном поле бы срать не сел. – Пан Макс понизил голос и перегнулся через стол: – Знаешь, Болек, я боюсь, что он… ну… Это нехорошо так о своем ребенке, но… б…, он вроде педик.

Пан Макс сцепил лежащие на столе руки в замок и опустил голову.

– Шеф, может, еще нет… – сказал Болек. – Ему бы немного постричься…

– Ну, Болек, да разве это от волос зависит? Ты вообще-то рубишь, но иногда не очень. Ты видел, как он ходит, какие у него жесты? Да, Болек, я жду самого плохого, что все придется ему оставить. А он все это спустит в п… со своим мужем, да…

Чтобы отвязаться от этой мысли, пан Макс снова налил. Потом достал из стола еще один сотовый и подал Болеку:

– На. Включи через два часа и разберись с этим пиздюком.

Навел повторял вчерашние блуждания Яцека. Круги он считал, начиная от выхода к «Форуму». Люди расступались, пропускали его, как пропускают всяких чокнутых, обдолбанных или бичей, но он этого не замечал, потому что время, свернувшись в тесную петлю, затягивалось на его шее. События последних дней слиплись, спрессовались, вытеснив пространство и воздух. Они крутились вокруг его головы, сжимаясь в плотное жесткое кольцо, так что время от времени у него перехватывало дыхание. Он считал от одного до девяти, добавлял в конце ноль, но все стерлось из памяти, и любая из этих цифр могла быть началом номера. Один, два, три, четыре, пять, и ни хрена. В обратную сторону шло как-то лучше: ноль, девять, восемь, но тоже ничего определенного. События перемешивались с числами, и, чтобы перевести дух, он вышел наверх к «Метрополю».