Том Роббинс - Тощие ножки и не только

Примерно в это же самое время Жестянка увидел Бумера Петуэя. Он(а) заметил(а) его не потому, что ему(ей) вспомнилось их совместное путешествие в индейкомобиле – тем более что сейчас Бумер был загримирован, и в нем едва ли можно было узнать того парня, который, основательно и немного комично отведав жены, бросил Жестянку на произвол судьбы в пещере, – а скорее обратил(а) внимание на его походку.

– Ну разве не странно, – сказал(а) он(а) своей сиделке и компаньонке, – каждое утро примерно в одно и то же время сюда приходят и бродят вокруг памятника самые разные люди, а вот походка у них совершенно одинаковая. Чудеса, да и только! Где еще такое бывает?

Эллен Черри Иерусалим показался довольно обычным местом. Там, где она сидела – в разросшемся саду вокруг небольшого каменного домика, который Бумер делил с Амосом Зифом, – векторы культов Смерти, прошлых или нынешних, ее не достигали. Для февраля солнце грело довольно сильно, приятно будоража кровь. Свет же был просто невероятно прозрачен. Из поросшего травой дворика открывался вид на поле розмарина и чертополоха. Медуница самым что ни на есть бюрократическим образом оплела кусты персидской сирени и искривленные стволики сосен. Птицы своим жизнерадостным чириканьем доносили до ее слуха послания куда более древние, чем пророчества, куда более древние, чем туризм, и даже мохнатые черные сороконожки, ползавшие по осыпающейся каменной кладке, которой был обнесен сад, казались милейшими созданиями. Эллен Черри потихоньку попивала чай, перелистывала страницы своего мысленного блокнота для эскизов и каждой порой, которую могла открыть, Впитывала древний золотистый свет.

Эллен Черри ожидала возвращения мужа. Каждое утро, после любовных утех и завтрака, Бумер, порывшись в своей шпионской сумке, извлекал оттуда новый маскировочный комплект и отправлялся к площади перед Яффскими воротами Старого города – дабы убедиться в том, что за минувшую ночь никто не взорвал, не осквернил и не подверг официальному запрету его детище.

– С самого момента открытия монумента – а оно состоялось двумя неделями ранее – творение Бумеровых рук вызвало настоящую волну негодования. Негативную реакцию вызвала главным образом двойственная половая принадлежность статуи (к тому же демонстративно выставленная напоказ!), однако многих оскорбила и покоробила «национальная» принадлежность памятника, сочетавшего как арабские, так и еврейские черты. Тем Не менее лишь немногие из членов правительства (да и прочей публики) уловили то, что напоминающее осла существо – это древнее, общее как для арабов, так и для евреев божество. И все потому, что лишь немногим из них в свое время доводилось слышать от учителей, что их древняя, растерзанная распрями и столь любимая страна была названа – удачно или нет, судить не нам, – в честь этого несуразного повелителя ослов, в честь этой уродливой императрицы ослиц. Когда же эта информация станет всеобщим достоянием, то либо сердца иерусалимцев должны смягчиться, либо на иерусалимских улицах вновь засвистит фалафель, то есть свинец. Предполагая второй исход, Зиф предпочел от греха подальше отправиться в долгое путешествие по Франции. Бумера же это не тревожило. Да и что могли с ним сделать? Ему в любом случае было приказано в течение тридцати дней покинуть страну – и все из-за посылки со взрывоопасной армагеддоновской начинкой, которую ему прислал покойный Бадди Винклер.

Несмотря ни на что, Бумер лелеял надежды, что его скульптура останется стоять. Вот почему он каждое утро отправлялся проверить, в каком она состоянии и вообще на месте ли. По возвращении домой ему нравилось, не снимая грима, заняться любовью с Эллен Черри. Она призналась ему, что порой это ужасно ее возбуждает, как, например, в тот раз, когда он переоделся монахиней. А вот сегодня он щеголял в наряде муниципального служащего, и она знала, что пора подвести черту под подобными забавами.

А вообще будущее представлялось неопределенным. Она, вне всяких сомнений, покинет Иерусалим вместе с Бумером, хотя ее по-прежнему терзало любопытство относительно нового миропорядка, который здесь сейчас зарождался. Они с Бумером не раз заводили разговор о том, а не построить ли им дом где-нибудь неподалеку от Сиэтла – этакое сельское жилище со множеством комнат на склоне поросшей лесом горы, – при условии конечно, что им удастся найти такую гору, не ободранную заживо лесоперерабатывающей компанией. Уж там-то она вволю будет заниматься живописью. Она будет рисовать, рисовать и рисовать. Она посвятит себя… тому, что за неимением лучшего слова ей придется назвать Красотой. Нет, она не собирается впадать по этому поводу в сентиментальность или самодовольство. Духовность и чистота ей тоже ни к чему. А еще она не станет ощетиниваться, если над ней будут посмеиваться, если ее творчество не найдет у кого-то понимания. Она не собирается нести Красоту высоко, как знамя, как не будет искать в ней убежища от окружающего мира, как какой-нибудь отшельник в лесной хижине. Красота станет для нее ежедневным занятием.