Том Роббинс: Тощие ножки и не только

Пересмешники – истинные артисты птичьего царства. То есть хотя птахи эти и способны исполнять собственные песни, но, будучи от рождения наделены самыми разносторонними из всех способов пернатого самовыражения, не желают бездумно следовать правилам природы. Как и всем художникам, им самой судьбой уготовано преобразовывать действительность. Волевой, смелый, изобретательный пересмешник, не связанный никакими правилами, которых слепо придерживаются все остальные, собирает обрывки птичьих мелодий то с этого дерева, то с того поля, присваивает их, помещает их в новый и неожиданный контекст, заново создавая из одного мира мир совершенно иной. Например, в Северной Каролине слышали, как пересмешник в своем десятиминутном выступлении слил воедино песни тридцати двух разновидностей птиц, подарив миру виртуозный концерт, не служивший никакой практической цели, и тем самым его вполне можно отнести к сфере чистого искусства.

Подобное искусство творил и пересмешник, затаившийся в зарослях кизила и сирени близ Третьей Баптистской церкви в Колониал-Пайнз, одаривая «Создателя ликующими звуками». А в это же время внутри самой церкви – прямоугольном кирпичном строении в георгианском стиле – несколько сотен свежевымытых, хорошо упитанных представителей рода человеческого занимались – нет, отнюдь не созиданием, а разрушением. Полнейшим разрушением. В восточной части центральной Виргинии, там, где находится городишко Колониал-Пайнз, весна вступала в свои права гораздо быстрее, чем на Далеком Западе, по бескрайним просторам которого жареная индейка уносила на восток Бумера Петуэя и его молодую жену. В Виргинии уже распустилась верба; ее примеру, напоминая мучимых запором эльфов, силился последовать кизил. Уже успели дать побеги нарциссы, на прочих разновидностях флоры набухали и лопались почки. Птицы – не только пересмешники – натянули сети своих трелей от верхушек деревьев до изгородей; пчелы и прочие насекомые пробуждались после зимней спячки, потревоженные сиреной собственного, не узнанного ими и пока что еще слабого жужжания. Подставляя весеннему солнцу бока, мир природы пребывал в процессе возрождения и обновления, как будто намеренно бросая тень сомнения на достоверность проповеди, что в эти мгновения завершалась в стенах церкви.

– Господь подал нам знак, – вещал проповедник, стоявший на облицованном дубом подиуме. – Господь подал нам знак! Это было, если угодно, предостережение. Слово, адресованное мудрым. Он дал детям своим хорошо понятный знак, слова, начертанные огромными черными – а может статься, и золотыми – буквами. Вполне возможно, что знак этот светился неоном. Каким бы он ни был, нет никаких сомнений в его предназначении. Господь поместил свой знак прямо перед лицом своего любимого ученика Иоанна, а Иоанн, будучи праведником, Иоанн, будучи мудрецом, не моргнул глазом, не стал чесать голову, не стал задавать лишних вопросов. Святой Иоанн не стал звонить по телефону своему адвокату и просить юридического истолкования господнего знака. Нет, Иоанн прочел его, записал и передал человечеству. Вам и мне.

Голос проповедника напоминал звуки саксофона. Не равнодушно-спокойного саксофона Лестера Янга, а густого, богатого саксофона, скажем, Чарли Барнета. В его голосе слышался удивительный, мрачноватый лиризм, нечто вроде дерзкого вызова, коренящегося в безысходном одиночестве. Изрытое оспинами лицо было каким-то осунувшимся и голодным; это было лицо человека, замученного гнилыми зубами и гнойными фурункулами. Но голос, голос, который издавали уста на этом лице, голос, что звучал из-под мальчишеской копны липких темных волос, отличался завидным плодородием, был бархатист и мрачновато романтичен. Особенно впечатлял этот голос прихожанок церкви; однако им и в голову не могло прийти, что страстность, звучавшая в нем, по всей видимости, подпитывалась гниющей пульпой зубов и гноем фурункулов.

– А сказал всемогущий Отец Иоанну следующее: когда еврей вернется в обетованную землю – да-да! – когда еврей снова окажется у себя дома в стране Из-ра-иль, – то конец света не заставит себя ждать!

Проповедник сделал паузу и обвел взглядом паству. Позднее Верлин Чарльз сказал об этом так: «Когда Бадди смотрит на вас таким взглядом, мне почему-то кажется, будто он готов зубами вырвать бутоньерку из вашей петлицы и моментально слопать ее». «Угу, – согласилась его жена Пэтси. – Только мне кажется, будто ему то же самое хочется сделать с резинкой из моих трусов». Увы, Верлин Чарльз не сумел оценить по достоинству женскую интерпретацию ненасытного взгляда проповедника, о чем и не замедлил сообщить дражайшей супруге.