Марина Палей: Жора Жирняго

Всякий смертный в конце концов остается тет-а-тет со своей — хошь-не-хошь, неслучайной — легендой, иногда с одной-единственной фразой: «Карфаген должен быть разрушен!», или: «И ты, Брут!», или: «Рубикон перейден!», или: «И все-таки она вертится!..» Писатель А. Н. Жирняго в памяти неблагодарных потомков более всего ассоциируется аж с двумя фразами: «Ничего путного из вас не выйдет, не умеете вы себя подавать!» (Нобелевскому лауреату) и «Все мошенничают, друг мой!» (любому встречному-поперечному).

Подведем итог: наступлением любой новой эпохи представители соответствующего поколения Жирняго всякий раз разрабатывали обновленный стратегический план подползания , для чего созывался семейный совет. (Об этом семействе, со времен изобретения электричества, в Петрославле говаривали так: «Все Жирняго даже по паркету ходят в кошках », — имея в виду приспособления, с помощью которых монтеры взлезают на столбы электропередачи.) На семейном совете избирался наиболее молодой (пробивной, продувной) представитель. В его обязанности входило: рекогносцировка на местности, держание носа по ветру, разработка тактического план взлезания, преодоление известных трудностей протискивания, связанных с некондиционной комплекцией, и наконец усаживание (водружение).

Ну и что? — возразит растленный танталовыми телеблагами смоквитянин, чья голодная бурсацкая юность пришлась на бесконечные семидесятые. — Рыба ищет, где глубже, а человек ищет, где рыба…

Ох, если бы! — скажем мы. — Ох, кабы рыбой все ограничилось!

Но рыба (давая этот неуместный библейский отсвет) еще мелькнет в нашем повествовании.

Теперь сделаем некий флэш-бэк и обратим взор к зачинателю рода, который в доаристократический свой период звался как-то совсем незатейливо — Петров, Петраков, Петрищев, Петрухин — что-то в этом духе. Смоквенская Клио о сем умалчивает, поскольку он, заполучивши дворянство, собственноручно вымарал в церковных архивах все сведения о венчаниях, крещениях и отпеваниях, относившихся к его линии. Ему хотелось начать жизнь с нуля. И он это сделал.

Нулем, то есть обращенным в нуль посредством мученического убиения, оказался царский сын. Случилось так, что деспот, властишку обожавший превыше собственной жизни, к тому же хворавший рецидивирующей паранойей, заподозрил в измене собственное семя, а именно наследника. Чадо выросло хрупким, болезненным, любящим более всего крыжовник, качели да перины мягчайшие в сопряжении с благоверной супругою. Узнавши про папашины глюки, сын, как был, в одних портах, с женой одесную, кинулся к басурманам, иноверцам поганым — хотя б и лягушек жрать, а все же таки в живых быти.

И вот тут-то тиран призвал к трону своему зачинателя рода Жирняго — тогда еще просто Петра, сына Аристарха, который, правда, успел снискать среди поднаемных земляков своих, с голодухи утекших в новую столицу, славу молодого Шекспира: за посильную мзду он бойко кропал для их женок и родших, на псковской сторонке оставленных, презанятные письма. Получавши депеши сии, свекрухи с невестками на радостях в хороводы пускались: по депешам-то выходило так, что сын примерный, он же благочинный супруг, в столице времени даром не теряет, мошну сребром-златом знай себе набивает и купит к Пасхе, как обещался, шаль с цветами-ромашками, трехведерный самовар, а то, глядишь, и бурую коровенку. А в так называемой «реальности», которой не брезгует разве что желтая журналистика, этот сын беспутный, он же бесчестный супруг, не то что медные деньги — последние порты у кабатчика спустил, рабочим урядником многократно был избит — и цвет лица от девок гулящих приобрел, схожий с чешуей протухшего пескаря. Вот и получается, что художественная ложь во спасение — это тяжелый наркотик во всех отношениях, герыч, кока, etc., а изготовители его…

Как бы это помягче… Есть Божий суд, наперсники разврата…

Итак, деспот, понаслышанный о сочинителе даровитом, «врале презанятном», «бахаре несравненном», повелел доставить его пред свои монаршие очи.

Петра Аристарховича доставили.

— Пойдешь в басурманщину, вертанешь мово выблядка, — с предельной ясностью повелел реформатор.

— Дак никак не захотит же вертаться наследник-то, — осмелился было тишайше вякнуть П. А. (понаслышанный о высочайшей сваре отцов и детей).

— Ясно, не захотит! — одобрительно захохотал царь — и хохот его распатланным демоном заметался под низкими и, как водится, мрачными сводами. — Кто ж ета, мати твою, да разлыся лоб, за собственной смертушкой на рысях поскачет!