Джон Краули - Любовь и сон

Мир ветшал, дряхлел; устои его крошились, как столбы угля, которые оставляли в шахтах подпирать пустотелые холмы. В годы войны и после в Камберлендских горах вновь наступили денежные времена, в опустошенных шахтах закипела работа, только уголь добывали уже не кайлом и лопатой, а гигантскими утконосыми погрузчиками, которые вгрызались в пласт, глотая тонны угля и выплевывая прямо в гондолы, отправлявшиеся наверх. Чтобы удовлетворить всех заказчиков, этого было недостаточно, и на склонах были проделаны тысячи просечек, уголь грузили в тележки и на почерневших погрузочных площадках сваливали в вагоны. Флойд работал в узкой горловине шахты, пока из-за антракоза не пришлось уйти. Заработал денег, обзавелся телевизором и холодильником.

Но погоня за деньгами только приблизила конец света. Флойд не удивился, когда «Удача», не имея возможности и дальше варварски эксплуатировать Второй Номер, навсегда его закрыла. Такая же участь была уготована и прочим, даже под конец Большой Черной Горе. Они вырвали лоно гор; срывали и зрелое, и незрелое, не пощадили утробы, где могло бы вызреть еще что-нибудь; они уйдут, оставив горы бесплодными.

Мир лишился не только красоты и богатства. Отец Флойда изучил телесное сложение года, какая его часть для сева, какая для косьбы: голова, руки, ноги. Тело времени. Он знал, в какую фазу луны рубить доски для крыши, чтобы они не скручивались; умел изготовить цимбалы, чтобы наигрывать музыку былых времен: «Шотландию» [118]и «Барбри Аллен». [119]Ему, убивавшему себя кукурузным самогоном, был ведом секрет изготовления метеглина — старинной медовухи. Все это он узнал от своего отца и от отца своего отца, а потом забыл. Никто теперь не помнил ничего полезного, только как сесть на Подсобие и не слезать с него; таков же был и Флойд Шафто.

Он не стеснялся сидеть на пособии. У человека может быть здоровый вид и больное нутро. Профсоюзной пенсии Флойд не имел, в профсоюзе отроду не состоял. Свитой Дух не благословил его на принятие этих обязательств. Когда он удочерил свою внучку (чтобы подписать бумаги, ему пришлось впервые в жизни побывать в административном центре округа), денежные и продовольственные поступления немного увеличились — этого хватало. Дважды промотыжив и засеяв по весне кукурузное поле, Флойд большую часть времени проводил в кресле, с Библией и телевизором, где мельтешили те же чудные серые людишки, что в телевизоре Олифантов.

Мир ветшал, только и всего; двигатель его со временем сработался, как холодильник, что не дает больше холода, замедлял и замедлял ход — швырнуть в ручей, да и пусть ржавеет. Он и задуман был с конечным сроком службы, как из года в год сбрасываемая змеиная кожа, как новый автомобиль, которому уже приготовлено место на свалке.

Флойд ступал по миру, который желал умереть: сверкающий тусклыми огнями, омытый грязным дождем. И было так же ясно, что внутри этого мира покоится новый, желавший родиться; Флойд чувствовал его под ногами, зрел перед собой, как видишь новую луну, объятую старой. Он дошел до конца Библии, до последних страниц, и он знал.

Как скоро это произойдет? Флойд выработал собственную арифметику, чтобы предсказывать сроки; для вычислений использовались мелкие красные циферки, которые предшествовали важным библейским стихам. Прикидка дала тридцать лет — плюс-минус.

Мир соскальзывал в пору перехода, время знамений и чудес. На луне виднелась кровь; умирающий мир порождал чудовищ, как выползают личинки из кишок дохлой собаки или речные раки из весенней грязи. Вверху, на Кабаньем Хребте, ниже, на тропе меж скал, Флойду встречались существа обетованного огня, и он задавал им вопросы. Доживет ли он, чтобы это увидеть? Если они и знали, то ему не говорили, а когда говорили, он их не понимал. Но его это не заботило. Он делал все, что от него требовалось, был готов к этому и дальше и довольствовался тихим ожиданием.

Май — месяц Девы Марии; это месяц, когда в Кентукки цветут розы, ее цветок (они сыпались из ее передника на индейских святых в Мехико, на коленопреклоненных детей в Пиренеях; аромат роз осенял на смертном одре монахинь в Китае и в Испании; на бело-голубых, с золотой каймой, картинках, где Приснодева, увенчанная звездами, опирает стопы о луну, непременно пущены по краю яркие, как жевательная резинка, розы). Аксель, отец Пирса, заявлял о своем Особом Почитании Пресвятой Девы; [120]у Пирса было иначе, и все же он не мог отделить ее ни от растущих трав и тяжелых гроздей сирени, ни от собственных трепетных чувств, Семи Светлых Тайн. [121]