Карл-Йоганн Вальгрен - Ясновидец:

Только на пятый год она пробудилась от этого кошмара, но на смену ему пришел другой, еще худший. Как-то зимним вечером фабрикант отвез ее в гостиницу на окраине города. Лакей в ливрее проводил их в курительную комнату, убранную в восточном стиле — турецкие ковры на полу, кальян рядом с креслом, античные морские карты на стенах. Фабрикант скрылся в соседней комнате, слышно было, как он громко торговался с заказавшим ее состоятельным клиентом. После этого он пообещал вернуться за ней назавтра и уехал. Она все еще ни о чем не догадывалась. Она уселась в глубокое кресло и стала рассматривать роскошную обстановку — ей не приходилось видеть ничего подобного со времен расцвета заведения мадам Шалль; она вдыхала пропитавший комнату запах дорогого табака. На стене висел плакат, изображающий гаванскую сигару в разрезе: наполнитель, подлист, покровный лист; на непонятном ей языке объяснялась разница между мадурадо и кларо. [26] Термины, характеризующие цвет сигары. Мадурадо — темно-коричневый до черного, кларо — от бледно-зеленого до светло-коричневого. Она даже не заметила, когда он появился за спинкой кресла, не видела его, пока не повернулась, чтобы понять, откуда исходит загадочные звуки — она только потом поняла, что это было дыхание. И когда она увидела его, онемела от ужаса — это был магистр придворного суда фон Кизинген.

Позднее, когда жандармы бросили ее в женскую тюрьму, она все задавала себе один и тот же вопрос: неужели он не упускал ее из вида с тех самых пор, когда она покинула Кенигсберг? Но нет, скорее всего, это была особая удача, сопутствующая только негодяям: он нашел ее случайно.

Больше всего она хотела бы умереть после всего, что он вытворял с нею той ночью; и желание это было очень близко к осуществлению; ей и в самом деле грозила смертельная опасность, спасло ее, по-видимому, только невнятное мановение крыл ее ангела-хранителя. Она никогда, за исключением одного только раза, когда слушателем ее был не кто иной, как Эркюль Барфусс, никогда и никому не рассказывала она о том, что тогда произошло, и было бы в высшей степени неуместным приводить описание этой ночи в нашей хронике, не столько из-за вполне понятного возмущения читателей, которое оно наверняка бы вызвало, сколько из-за того, что для всей этой истории, со всеми ее мерзкими подробностями, вряд ли вообще возможно найти слова.

На следующее утро, когда винокур явился за ней в гостиницу, он нашел ее в состоянии тяжкого шока. Она лежала на кушетке в людской, бледная, апатичная, вся в крови. Это была увертюра к еще более мрачной трагедии, первый акт которой был разыгран месяц спустя.

Она только-только пришла в себя после истязаний, как ее вновь вызвали в ту же гостиницу, к тому же клиенту. Все, что случилось потом, сразу стало достоянием молвы, и еще долго в Данциге обсуждались подробности этой истории. Некоторые принимали сторону девушки, утверждая, что она совершила преступление, дабы спасти свою честь. Другие смотрели на дело не так легко — они считали, что покушение на представителя прусской Фемиды, назначенного к тому же королем, и, следовательно, осененного милостью Божьей, должно быть строго наказано.

Никакого суда так и не назначили, чтобы не усугублять скандала; к тому же девушка была несовершеннолетней. Но, невзирая на все усилия судьи скрыть подробности произошедшей драмы, они все же просачивались наружу.

Что было известно всем, так это то, что уличная девчонка напала с ножом на высокопоставленного клиента и что он едва не расстался с жизнью — спасло его только немедленное вмешательство искусного хирурга. Согласно одной версии она пыталась перерезать ему сонную артерию, по другой — ударила его ножом в промежность. Со временем первая теория победила, хотя вторая была ближе к истине.

Первым на месте преступления оказался хозяин гостиницы, привлеченный страшными криками в номере. Он увидел девочку — она стояла посредине комнаты, обнаженная, смертельно бледная, с опасной бритвой в руке. У ее ног, скорчившись в позе зародыша, валялся магистр королевского суда, между ног у него натекала огромная лужа крови. На допросе хозяин гостиницы утверждал, что девушка выглядела совершенно помешанной. К счастью, в гостинице одновременно с магистром жил врач. Ему удалось с помощью кровоостанавливающих компрессов остановить кровотечение и в наспех переоборудованном номере ушить раны.

А Генриетту без суда отволокли в прядильный дом. [27] Прядильный дом — иносказательное имя женской тюрьмы, где заключенные работали на прядильных станках.