Эрик-Эмманюэль Шмитт - Дети Ноя

Тут уж я сам крутил педали велосипеда по дороге в Шемлей, несколько раз сбивался с пути, но все-таки к одиннадцати часам вечера добрался до Желтой Виллы.

Я даже не стал звонить у ворот. Пройдя вдоль ограды, я толкнул ржавую калитку у опушки и направился прямо к заброшенной часовне.

Дверь была открыта. И люк тоже.

Как я и предполагал, отец Понс был в крипте.

Увидев меня, он раскрыл мне объятия. Я бросился к нему и выложил, как на духу, все свои беды.

— Ты вполне заслужил еще одну пощечину, — сказал он, ласково прижимая мою голову к своему плечу.

— Да что вы все, сговорились?!

Он велел мне сесть и зажег несколько свечей.

— Жозеф, ты один из последних уцелевших сыновей великого народа, который только что подвергся уничтожению. Шесть миллионов евреев были убиты… Шесть миллионов! И хочешь ты того или нет, ты в долгу перед этими мучениками.

— Но что же у меня с ними общего, отец мой?

— То, что они дали тебе жизнь. То, что тебе грозила гибель вместе с ними.

— Ну и что? Разве не могу я думать по-другому, чем они?

— Разумеется можешь. Тем не менее ты обязан свидетельствовать о том, что они существовали, — в час, когда их больше не существует.

— А почему я, а не вы?

— И я тоже, каждый по-своему.

— Я не хочу отмечать бар-мицву. Я хочу верить в Иисуса Христа, как вы.

— Послушай, Жозеф, ты должен отпраздновать свою бар-мицву, хотя бы из любви к матери и из уважения к отцу. А насчет веры — там будет видно. Потом.

— Но…

— Сегодня самое главное для тебя — это признать, что ты еврей. Религиозные верования тут совершенно ни при чем. А позже, если ты по-прежнему будешь настаивать, ты сможешь стать евреем, обращенным в христианство.

— Так что же, я по-прежнему останусь евреем? Навсегда?

— Да, Жозеф, ты останешься евреем навсегда. Отпразднуй свою бар-мицву. Иначе ты разобьешь сердце родителям.

Я чувствовал в глубине души, что он прав.

— По правде говоря, отец мой, мне даже нравилось быть евреем вместе с вами.

Он расхохотался:

— Мне тоже, Жозеф, мне очень нравилось быть евреем вместе с тобой!

Мы с ним еще хорошенько повеселились. Потом он взял меня за плечи:

— Отец любит тебя, Жозеф. Быть может, он любит тебя неловко или не так, как хотелось бы тебе, однако же он любит тебя так, как никогда не полюбит никого другого и как никто другой никогда не полюбит тебя.

— Даже вы?

— Жозеф, я люблю тебя так же, как и других ребят; быть может, несколько больше… Но это совсем другая любовь.

По тому облегчению, которое я испытал, мне стало ясно, что за этими словами я к нему и пришел.

— Ты должен освободиться от меня, Жозеф. Моя миссия выполнена. Теперь мы с тобой можем быть друзьями.

Он широким жестом обвел рукой крипту:

— Ты ничего не замечаешь?

Несмотря на полумрак, я разглядел, что подсвечников больше не было, свитка Торы тоже и фотографии Иерусалима… Я подошел поближе к книжным полкам:

— Как!.. Это уже не еврейские книги!

— Это уже не синагога.

— Что случилось?

— Я начинаю собирать новую коллекцию.

Он погладил корешки книг с непонятными мне буквами.

— Сталин может уничтожить русскую душу. Я собираю произведения преследуемых поэтов.

Но ведь это измена! Отец Понс нас предает!

Он явно прочел в моих глазах этот упрек.

— Нет, я не предаю тебя, Жозеф. Евреями придется заняться тебе. Отныне Ной — это ты.

Я заканчиваю эту повесть на террасе, в тени, и передо мною простирается целое море олив. Вместо того чтобы предаться послеполуденному отдыху вместе с остальными, я предпочел не избегать жары, ибо солнце привносит радость в мое сердце.

Со времени этих событий прошло пятьдесят лет. В конце концов я отпраздновал свою бар-мицву, унаследовал дело отца и не обратился в христианство. Я с увлечением изучал религию моих отцов и передал ее моим детям. Однако встреча с Богом так и не состоялась…

Ни разу за всю мою жизнь еврея — сначала благочестивого, а затем равнодушного — мне не удалось обрести вновь того Бога, присутствие которого я ощутил в детстве, в той маленькой сельской церкви, среди волшебных витражей, ангелов, несущих гирлянды, и гудения органа, того благосклонного Бога, который парил над букетами лилий, дрожащими язычками свечей и запахом вощеного дерева, созерцая укрываемых от беды детей и помогавших их прятать сельчан.

Я по-прежнему продолжал видеться с отцом Понсом. Я приехал в Шемлей в 1948 году, когда муниципалитет решил назвать одну из улиц именем мадемуазель Марсель, так и не вернувшейся из нацистского лагеря. Мы были там все — дети, которых она приняла, накормила и снабдила фальшивыми документами. Прежде чем снять покрывало с посвященной ей мемориальной доски, бургомистр произнес речь о доблестной аптекарше, упомянув и ее отца-офицера, героя предыдущей войны. Увеличенные фотографии отца и дочери возвышались среди груды цветов. Я не сводил глаз с портретов Черт-Побери и полковника: они были похожи как две капли воды, одинаково и чудовищно уродливые, и единственная разница между ними заключалась в усах полковника. Три дипломированных раввина восславили память и отвагу той, что ради нас пожертвовала собственной жизнью; затем отец Понс повел их осматривать свою прежнюю коллекцию.