Владимир Лорченков - Все там будем

Сорокалетний Микеланджело Буонаротти собирался выучиться на великого скульптора.

Василий Лунгу с детства был увлечен механизмами. Все, что сделано руками человека — от маленького пластмассового зайца, барабанившего передними лапками по спине черепахи, глаза которой сверкали, а из головы неслось пение, до сложной конструкции кишиневской телевизионной вышки, — приводило его в восторг. Это тем более удивляло его родителей, что сам Вася, как и двадцать поколений его предков, был коренным сельским жителем.

— Ничего, кроме земли, мы, Лунгу, не видели, — недоуменно разводил руками отец, — а вот мой пострел только к механике и тянется…

С пяти лет руки Василия утратили аромат земли, свойственный всем, кто встает еще до того, как самые ранние петухи проснутся, и покрылись маслянистым налетом. Постепенно пальцы мальчика потеряли чувствительность, из-за ссадин, царапин и ран, которые то и дело он сам себе наносил по неосторожности инструментом. В десять лет Василий, все лето отстояв на поле с табаком, купил на собранные деньги маленькие тиски, набор напильников, паяльник и пилу-болгарку. Отец его за это немножко побил, но после того, как Василий починил телевизор, гонять сына за странное увлечение перестал. А когда началась пропаганда механизации, уж тем более, неповадно стало сына стыдить за то, чего от него и всех молодых людей республики желала Советская власть. Правда, иногда в своей любви к механизмам Вася доходил до крайностей.

— Слышь, отец, — поманил председатель как-то отца Василия на серьезный разговор за угол дома, — сдается мне, что сын твой замыслил такое…

— Какое? — поразился отец. — Что он, кроме шестеренок своих, замыслить может? Да и как шестеренку замыслить-то?

— А ты ступай за мной, да погляди, — зловеще грустно сказал председатель, после чего отцу Василия стало как-то особенно неуютно и одиноко на пыльном дворе.

Прокравшись к сараю, где Василий занимался техническими работами, мужчины осторожно приоткрыли дверь и заглянули внутрь. Самого Васи в доме не было, работал в поле, потому можно было не бояться. Но все рано было боязно. А вдруг в сарае — адская машина?..

… А ведь примерно она там и оказалась! Онемев от ужаса, председатель и отец Василия глядели на странную конструкцию, напоминающую три этажерки, поставленные друг на друга непонятно чего ради. Напомнило все это председателю, о чем он и не преминул шепотом заявить, огромный старинный корабль, с обилием парусов. Отцу это не напомнило ничего, кроме ссылки в Сибирь, которую он, тогда совсем еще ребенок, еле пережил с родителями-кулаками. Правда, вслух об этом крестьянин не вспомнил — ссылал-то их в Сибирь нынешний председатель, а чего хорошему человеку худое напоминать?..

— Интересно, что это? — вместо этого сказал он. — Уж не тряпки какие-то на фанере, да с рейками?

— Да уж тряпки, и на фанере, и с рейками, — ядовито поддразнил председатель, — так ведь что толку-то, если мы самого главного не знаем?

— Чего? — испугано спросил отец, и сердце его сжалось, потому что сына он любил, и сердце у него после Сибири было жалостливое, а глаз слезливым. — Чего мы с тобой не знаем?

— Мы с тобой не знаем, — стиснул зубы председатель, нахмурившись, — ЦЕЛИ, с которой твоим преступным сыном был создан этот преступный аппарат.

— Слушай, Коваль, — сказал, смелея от трусости, отец Василия, — ты сыну дело не шей. Чай, двадцатый съезд уж прошел. И вас, сталинистов, мы всех разоблачили. И сына моего на мучения на Север куда отправить, как ты нас отправил, я тебе не дам, понял?!

— А что, — искренне обиделся председатель, — глядишь, отправим куда, а он перевоспитается.

— Я тебя, — со слезами на глазах, потому что снова вспомнил себя маленького в Сибири, сказал отец Васи, — сейчас вилами в бок перевоспитаю.

И аккуратно притиснул председателя вилами к стене сарая. Несколько минут мужчины глядели друг на друга, а под ногами у них мелькали шустрые, как блохи, сельские куры. Глаза у отца Василия побелели, и он начал на вилы давить. Правда, от страха он сам умирал. Ведь он, — в чем никогда и никому не признался, — всю жизнь был не мужчиной, а дубиной поломанной. Всего боялся и по ночам часто плакал, когда вспоминал своего отца: тот возвращался в поселение с окровавленными от рабской работы руками и кусал губы, пока мать раны жиром мазала… Как мать шишки по ночам, чтоб никто не видел, собирала и лущила, а семена толкла и в хлеб добавляла…. Как кончились к январю припасы, а зима в Сибири долгая, и брат, любимый брат его, пятилетний Гриша, от голода опух, животик у него расперло, и лежал под забором, и все просил мамку поесть, а потом замолчал…