Эльфрида Елинек - Бембиленд. Вавилон.

Мы добились того, что уважение к нам основательно возросло. Там, у стены, которой знакомы лишь ваши спины, нет, и рожи тоже, я вижу их, смирных, – смирно!, это я вам, – я вижу, как они стоят с поднятыми руками, пока не почернеют. Эти люди замышляют недоброе только потому, что они люди, всего лишь люди, но ведь люди же, разумеется, против нас, против всего, что не их бог, но одного они не делают: все эти люди, что сидят на корточках на полу, воинственно, нет, раболепно выпятив задницы, не чокнутся даже за мою смерть, когда она, наконец, наступит, так как они не пьют! Не пьют – и все тут! А кто не пьет, тот не поет. И, само собой, не побеждает. Не люди, а нелюди! Звери! С ними вообще нельзя иметь дела, значит, тогда им придется иметь дело с нами. Это они уже поняли. Но что они сделают с нами? Вот что любопытно. Тем более что пришел мой черед. Не волнуйтесь, своего череда дождется каждый. Раньше или позже. Они для того и нужны, чтобы бить их, не зная пощады, но если придет черед их бить – тогда держись! Ну да ладно. Для начала мне хотелось бы вернуться в свою шкуру, вы же понимаете. Не хочу выпускать из рук удачу, хочу быть с ней на ты. Хочу спокойной старости, но она вряд ли выпадет на мою долю. Вот чего я хочу больше всего на свете – старости с ее страхами, смешно: кому уже нечего терять, тот более всего обуян страхом. Значит, старость со своими страхами порождает сильные поведенческие реакции на нечто, что еще не наступило, в этом и заключается суть страха: бояться того, что еще не наступило. Прошу вас, входите, чтобы я перестал, наконец, бояться. События, будьте так добры, отстаньте от меня! В нашем любимом испытании беспомощность выпячена явно недостаточно. Но если что не выпячивается, просто потому что не может, так это старость. Но кто об этом говорит, кто? Наша старость никогда не наступит, потому что все мы умрем в своих домиках на колесах, что-нибудь более дешевое мы, ветераны, не можем себе позволить, мы, группа бывших истребителей танков, крепко держимся друг за друга, как газ и нефть. Серу мы отделяем, а потом купаемся в ней. Даже в аду не чувствуешь себя так уютно, как здесь. Здесь мы в любой момент можем умереть, могли бы умереть, поэтому мы строим планы только на сегодня. И никогда на завтра. Тем более на послезавтра. Только на сегодняшний день. Даже на сегодняшний вечер не строим. Мы живые мертвецы. Мы и вчера уже не имели права жить, так как всякий иск о возмещении ущерба за причиненные нам войной увечья, даже имеющий обратную силу, был отклонен. Отклонен и проштемпелеван. Сначала мы сильно пугаемся и наживаем травму, потом вешаем себе эту травму на шею, шея оказывается зажатой, словно шнуром, и мы никогда, никогда уже не сможем заснуть. И за все это мы даже не получаем возмещения ущерба! Быть может, у всех нас уже поводок на шее, и Линнди дергает за него, так как думает, что этот очень весело. Могу понять. И могу только повторить: так она и делает. Уж лучше я погибну человеком без возраста, без страха, нет, это я на себя наговариваю, я человек боязливый, находящийся под медицинским наблюдением, и моя пассивная способность справляться с трудностями соответствует, так как я уже имею опыт самопожертвования, моей высокой социальной дезорганизации. Ветеран стар, болен или мертв. А наемник всегда очень одинок, он бредет по пустыне, один как перст, под ногами обжигающе горячий песок, это знал уже Фредди Квач. Бездомны многие на земле, они бездомны, но не без моих денег. Не без моих денег! А с моими деньгами и подавно.

Приведу пример. Пример инвестирования. После того как был взорван прекрасный корабль под названием «Cole» [25], мы по этому образцу, по образцу «Cole», построили учебное судно, в конце концов, надо же чему-то научиться, прежде всего строить, а не сносить, лучше сначала строить, а потом сносить, и тогда настанет черед восстановления с протеинами и минеральными веществами, да еще нужно бороться с обезвоживанием; я уже говорил, строительство – это наш способ жизни и наша задача, а теперь мы построили еще и открытый авианосец, для совершенствования ВВС Маршалла. Ничего похожего у вас нет, и у вас тоже. Да и у меня. Итак, меня сжигают заживо, помешать этому я не могу, вешают на мосту, и этому я помешать не могу, ради бога, сказали мне, вернитесь в страну, откуда прибыли, но я этого не хотел, thank you that you let me live in your country, только и сказал я, идиот, больше они мне ничего сказать не дали, не успел я открыть рот, как уже сидел в самолете. Всех на обратный рейс. Мы вежливо просим вас вернуться в страну, откуда прибыли. Я бы все равно это сделал. Но тогда я еще не знал, что они не дадут мне жить и в другой стране. Вот в чем загвоздка. Или гвоздь проблемы. Всегда найдется гвоздь, на котором мы будем висеть, на который нас повесят, как забытое кожаное пальто, нет, кожа с меня уже содрана. Стало быть, если вы спросите меня, чего мне больше не дано, я отвечу: это и впрямь выглядит жутковато, мертвый я не похож на самого себя, это значит, что при жизни я наверняка больше походил на самого себя, чем сейчас, теперь эта похожесть исчезла, меня отделили от меня, о чем я уже не раз говорил, я не думал, что от этого будет толк, да и нет никакого толку. Чем чаще об этом говоришь, тем меньше толку. Сравните эти снимки: до и после. У меня остался только мой снимок, чтобы зацепиться за меня самого, я хочу, чтобы меня узнали хотя бы после смерти. Если хочешь быть узнанным, соответственно нужен снимок, чтобы обзавестись имеющим законную силу документом, для документа требуется определенного вида фото, а для фотографирования надо только одно: свет свет свет. Я глубоко втягиваю его в свои легкие. Неважно, откуда он падает, он нужен – и точка. Или конец. Но даже эти новые снимки не проливают свет на тех, кто построил эти пирамиды из человеческих тел, и это сделано не тысячи лет, а всего несколько месяцев тому назад. Даже родная мать не узнала бы меня на этих снимках. Притом что я с самого начала хотел выглядеть иначе, правда, скажи кто-нибудь, что я хотел выглядеть, как на этих снимках или что я очутился здесь ради того, чтобы скопить денег на пластическую операцию, это было бы слишком, кстати сказать, пластическая операция очень даже подошла бы нашей Линнди, с ее рожей долго не побегаешь, нет, так далеко от самого себя я не стал бы убегать ради того, чтобы стать красивее. Но здесь, где я отделился от себя, полуобугленный, висящий на перилах моста, до этого момента получавший тысячу долларов в день, здесь я обрел, наконец, другой вид, соответствующий тому миру, из которого вышел. Не имею понятия, подходит ли это соответствие иному миру, тому, в который иду.