Саддам Хусейн - Посмертное проклятие

Тут перс, не выдержав, закричал:

– Пощади! Умоляю тебя, останови свой огурец, хватит уже ему!

– Нет, друг, не остановлю я свой огурец, если твой топор сейчас же не упадет на землю, – отвечал ему бедуин.

Так рисовало людское воображение эти башни, и складывались вокруг них разного рода истории, но и без них эти башни поражали воображение, и нигде было не сыскать им подобных. Уговорил Иезекиль румийского шейха построить их, чтобы каждому из них было по башне, и хранили бы они в них свои богатства, зерно и шерсть, масло, финики, золото. Трудно было бы завладеть этими богатствами при нападении, и достаточно было поставить вооруженную луками и стрелами или любым другим оружием охрану, чтоб помешать нападающим разграбить их содержимое. Возводились башни за морем у границы, разделявшей племя аль-Мудтарра с племенем румов, а когда их построили, они стали одним из чудес света.

Пока эти башни строились, выжимали оба шейха из людей последние соки, чтобы поскорее покрыть расходы и спрятать в башнях свои богатства. Но помимо хранилищ, служили башни еще и для иной цели. То и дело устраивали в них шейхи, каждый в своей башне, бесстыдные пиршества, заставляя роптать недовольных своим бесстыдным поведением. И еще каждый из шейхов мог наблюдать со своей башни, как на него надвигается враг или как его войско идет на врага, благо невероятная высота башен позволяла им все видеть.

Стала замечать Лязза, вспоминая о том, что творилось в племени с того дня, как во главе его встал Иезекиль, что дела идут хуже некуда. Вместе с тем всплывали в ее памяти рассказы стариков про ее деда, о том, какой он был непревзойденный воин и мудрый человек. Говорили, что он никому старался не причинять зла, но, когда соседние племена несли их племени зло и огонь, ее дед, да смилостивится над ним Аллах, гасил его силой своего меча, дабы ведали враги, что он наделен не только мудростью.

– Должно быть, гнев Господний постиг нас, после того как большинство людей племени перестало поминать Аллаха и стало удаляться от веры Ибрагима и его сыновей. А дед мой был человеком чистым и богобоязненным, верным и честным, отважным, мудрым и благородным…

Она замолчала, а потом вновь продолжила.

– Но дед совершил ошибку, когда взял в жены чужеземку, родившую ему моего отца. Говорили те, кто постарше годами, включая мать и отца, что польстился он на бабкину красоту, да смилуется над ней Аллах. Вот и не стал разбираться в ее корнях, а по корням всегда можно сказать, какими будут побеги. Унаследовал мой отец характер от родни по материнской, а не по отцовской линии, поэтому и опозорил он нас в своем последнем набеге, поэтому и был он человеком слабым и скупым, поэтому никогда в его голове не держались дела и мысли. Не достались ему благородные качества, которыми сполна был наделен мой дед. Характер отца моего, да будет Аллах к нему снисходителен, достался ему от материнской родни, и благородными качествами он оказался обделен. Поэтому-то и не искал он необходимых качеств в той, которую выбрал себе в жены. Женился он на матери моей, а она от матери и отца чужеземных, вот и пустилась она во все нелегкие с отверженным Иезекилем, потому что невдомек ей было, что у каждого человека должны быть качества, которыми его племя может гордиться. Не берегла она свою честь, потому что ведомо ей было, что ее род не придает значения тем ценностям, которые наше племя оберегает.

Горько вздохнув, продолжала она разговор с собой.

– Она чужая, она не одна из нас, пусть она и мать моя, все равно принадлежит она своему роду. А если так, то лучшие качества нашего племени должна сохранить в себе я. Она опозорила нас с отцом, но она не могла опозорить наше племя, ведь она чужой крови.

Мои же корни произрастают из этого племени, и люди его – мои люди. Если я позволю осрамить себя, тем самым я позволю осрамить их. В таком случае стану я в защиту чести моего рода и его людей и начну с того, что гордо отвергну все обольщения Иезекиля. Отомщу ему за слабость моей матери и постою за честь моего народа. Даже имя мое не останется прежним. Мать с отцом нарекли меня Ляззой, а имя это негоже носить славной и благородной девушке, поэтому отныне звать меня будут Нахва [20]. С этого и начну, но не теперь. Нельзя сейчас привлекать внимание Иезекиля, нельзя, чтобы он что-то заподозрил. Господи, что же делать с позором, который навлекла на нас моя мать? Лишь один Ты великий и всемогущий!

Слезы полились по ее щекам, скатываясь на платок. Она поднялась и сказала себе: