Леонид Бородин - Расставание

Отец и женщины ждут меня. Я иду к ним медленно, и они настораживаются. Я отзываю отца в сторону и говорю, не глядя в глаза:

— Люся арестована.

Вижу при этом только руки отца, как-то нервно нырнувшие в карманы пиджака. Это жест не отцовский, это или испуг или что-то другое… Я поднимаю глаза и вижу каменное его лицо и слышу полушепот:

— Допрыгалась.

То же самое слово, что было сейчас и у меня на языке.

— Едешь к матери?

— Да.

— Я буду дома. Позвони мне… все подробно, пожалуйста.

Он стоит одеревеневший и бледный, и я поражен, я таким его не видел. Встревоженные женщины подходят к нам, я беру под руку Леночку, кивком прощаюсь с Валентиной, тащу свою подругу через улицу, говорю, что мне что-то очень срочно нужно… и ныряю в подошедший автобус. Леночка остается на тротуаре.

Дверь мне открывает незнакомая женщина, смотрит на меня враждебно-вопросительно, за ее плечом вижу заплаканное, в красных пятнах, лицо матери. Она стоит, подняв сжатые руки к подбородку, и только качает головой. Потом молча ведет меня в комнату. В комнате полно диссидентов, они сидят, ходят, стоят, почти все курят, и хотя окно распахнуто настежь, дым висит плотной завесой. Некоторых из них я знаю, видел здесь или в других местах, кого-то вижу впервые. Они угрюмы, и на меня никто не обращает внимания. По беспорядку в комнате понимаю, что был обыск.

— Что-нибудь нашли? — это первое, о чем я спрашиваю мать.

По ее слабому жесту догадываюсь, что ничего существенного в квартире не было. Мать молча садится на стул у окна, ей тут же подают сигарету, щелкает зажигалка. Общее молчание, будто в доме покойник.

Полно народу, но нет Люськи, ее всего лишь нет в этой комнате, но такое ощущение, будто ее уже нет нигде. Я не могу представить себе Люську в камере. Про эти камеры, про все тюремные процедуры я столько слышал и читал, для меня все это, как факты внеземной цивилизации, — известно, но непостижимо… И вдруг там Люська, хрупкая, нервная Люська!..

— Что они сказали?

Мать смотрит на меня, напряженно сдвинув брови. Я повторяю вопрос.

— Ордер… по статье семидесятой… Мера пресечения — под стражу.

Ей трудно говорить. Я кладу руку ей на плечо, я бы обнял ее, но слишком много людей в комнате, к тому же звонок в дверь, и мать вся вспархивает, это ее почти судорожное движение отдается во мне болью, — она на что-то надеется, даже не умом, а одним только инстинктом жизни. Да и я сам вдруг обнаруживаю в себе эту нелепую надежду, что, дескать, ну, попугали, постращали, ведь девчонка-истеричка, и больше ничего, совсем ничего, я же знаю точно, одна романтическая влюбленность в отступника-диссидента… Ну, не дураки же они там, должны же понимать элементарные вещи!

Прибыли иностранные корреспонденты. Я замечаю их цепкие взгляды, охватывающие этак профессионально квартирный беспорядок, и я уже заранее читаю созревающие репортажи: «По сообщению из диссидентских кругов…»

Та женщина, что открывала мне дверь, диктует корреспондентам готовым текстом, и я с удивлением узнаю, что моя истеричная сестренка была чуть ли не инициатором Движения, что за ней числится и то, и другое, и третье, и что ее арест есть нарушение международных конвенций, и потому еще раз анафема этому государству, которое еще с времен царя Гороха прославилось своим людоедством, и что к ряду его жертв — от Радищева, декабристов и петрашевцев — прибавилось новое имя, имя моей Люськи!

Если власть охраняющие соображают, как я, то такого опасного человека, как моя сестренка, непременно нужно упечь подальше и наподольше, но с еще большим удивлением я узнаю, что все перечисленные Люськины деяния совершенно не противоречат существующим законам, напротив, деяния властей — вопиющее нарушение этих законов, и потому Люську должны освободить немедленно, если власть не хочет, чтоб мировое общественное мнение неправильно поняло правильные основы советского законодательства.

Я сам в былые времена десятки раз подписывал подобные документы, не вникая в них, мне достаточно было эмоций, пафоса, и вот что странно — подписывался прежде взащиту чужих людей, а сейчас за свою родную сестру ни за что бы не согласился.

Я смотрю на мать — у нее на лице гордость, даже глаза стали иными, из них ушло отчаяние. Юркий корреспондент подходит к ней, целует ей руку, он полон сочувствия. Он что-то говорит матери, о чем-то спрашивает, но, видимо, перебарщивает в своем любопытстве — мать вдруг вздрагивает плечами, руками захлестывает лицо и выбегает из комнаты. Все устремляются за ней, но я их опережаю, на ходу задев плечом растерявшегося репортера, и захлопываю дверь в комнату. Мать застаю на кухне. Она не плачет, она стоит, закрыв глаза и чуть покачиваясь. И мне вдруг не жалко ее. Я закрываю кухонную дверь и говорю сознательно жестко: