Валерий Казаков - Холоп августейшего демократа

— Енох Минович! Енох Минович! Погодите-ка водилу турзучить! — бежал к ним от крыльца запыхавшийся Иванов, — вот тут-с бумажица гербовая и текстик уже набранный загодя, шаблончик, так сказать. Вы только фамилию своего строптивца впишите, удо­стоверьте всё росписью и личной печатью. Ничего не поделаешь, формальность! Строжайший запрет не только Генерал-Наместника, но и вердикт с самого верху: все ночные поездки только с письмен­ного приказа. Это одна сторона, так сказать, а другая — ежели вы угодите в лапы к супостатам, то водитель ваш выкупаться будет за ваш кошт, а не за государевы, так сказать, денежки. Вот такие дела! Пишите, пишите, другого пути всё одно нет. Помилуйте, любезный, да вы ещё и девицу решили с собой захватить? — добавил Маодзедунович, всплеснув руками.

— Ну, хотелось бы, а то скучновато у нас в деревне.

— Тогда её тоже надо вписать в подорожную и оставить дан­ную бумагу на заградительном посту при выезде из нашего гра­да, — и, бесцеремонно хлопнув жрицу по аппетитному месту, которым завершаются ноги, спросил: — Зовут-то тебя как, чадо моё угоревшее? Добровольно ли на сие безрассудство идёшь?

— Добровольно и по обоюдному согласию. А имя у неё весь­ма поэтичное — Эрмитадора Гопс, — нараспев ответил за девицу Енох. — Кстати, уж не приходитесь ли роднёй барону Альберту Остаповичу Гопс-Шумейко?

— В некотором смысле дочь.

— Вот это дела! — присвистнул Енох. — Да как же это уго­раздило тебя, баронессу, и в публичные девки? Возможно ли?

— Ой, какие мы все чистенькие! А потом я протестую, это дискредитация моей трудовой деятельности, а в нашей демимперии всякий труд почётен, так что я вполне могу на тебя по­жаловаться, и спуску тебе не будет, не глядя на ранги и заслуги. Не для того мы демократию заводили, чтобы любой и всякий мог издеваться над честными работопроизводителями.

— Да-с, тут девица права, — чему-то обрадовался Юнус Маодзедунович.

— Достали вы меня своей правотой! — разозлился Енох. — Давай вписывай себя и эту блядонессу в бумагу да поехали, — махнул он водителю. — Я только ещё по маленькой с коллегами пропущу. Гопс — за старшего, и отвечаешь за экипировку эки­пажа.

— Счассс! — послышался звонкий ответ, что, по всей види­мости, должно было обозначать: «Слушаюсь, сэр!»

Проводов отчаянного смельчака фактически не получилось, почти весь народ пыхтел и охал по отдельным кабинетам, и толь­ко самые стойкие «небабники» сгрудились у растерзанного нена­сытными желудками праздничного стола.

— Итак, господа! — скорбно и торжественно начал, поправляя широкие офицерские подтяжки, Казимир Желдарбаевич. — Прошу отметить необычность этого весёлого и печального события.

— Казик, — прозвучал капризный женский голос, и полог одной из выходящих в зал кабинок распахнулся, представив об­щему взору обнажённую девицу, — мне холодно, скучно и во­обще я хочу к тебе, — нимало не смущаясь собственной наготы, грудным голосом произнесла жрица свободы, как в последнее время, согласно высочайшему меморандуму, было велено име­новать представительниц самой древней профессии.

— Гюльчатайка, проказница, сгинь с глаз честной компании! Ты что, не видишь, у нас печальные проводы, можно сказать, бое­вого товарища в плен к злым бандюганам.

— О, Всевышний! Простите меня, господа, я сейчас, — дева метнулась в пещеру разврата и буквально через мгновение вы­нырнула в залу в траурном одеянии, состоящем из чёрного хиджаба и тонкого чёрного шнурка вокруг тронутой полнотой та­лии. — Я готова скорбеть с вами, господа, со всеми вместе или с каждым в отдельности.

Бубницкий хотел было что-то сказать, но его остановил Тангай-Бек, человек до того замордованный своим гаремом, что на женскую половину человечества вне стен своего дома глядевший не только без вожделения, но и с явно выраженным безразличием.

— Пусть её тело будет как поминальная свеча нашей скорби.

— Минуточку, господа, — вмешался в разговор Енох. — Что всё это значит? Вы что это меня хоронить собрались, что ли?

— Ну, зачем же так, любезнейший ты наш коллега, — полез к нему с пьяным поцелуем Тангай-Бек, — не дураки у нас здесь по округе рыскают, зачем тебя убивать, за тебя выкуп хороший можно получить или продать куда, а ты сразу — убивать, убивать.

После этих слов Еноху, надо признаться, не совсем хорошо сделалось и ехать, если честно, как-то расхотелось, но отменить поездку было невозможно — труса он никогда не праздновал, так уж будь что будет.