Леонид Бородин: Ушёл отряд

А уходить… Что ж… Уходить надо было прошлыми зимниками. Хоть на восток через фронты, хоть на запад, в Белоруссию, там партизанщина с первых дней войны… Слухи ходили, что кому положено еще загодя и базы в лесах понастроили, оружие всякое да припасы по тайникам распихали. Правда, и другие слушки были: что недобитки разные немцам все эти базы да припасы в первые же дни повыдавали. Не успел товарищ Сталин весь народишко проверить и повычистить кого положено — отсиделись, гады.

К тому же и мнения одного не было. Политрук с энкавэдэшниками — эти в одну дуду — через фронт к нашим и воевать как положено. А что у немцев фронтовая полоса в глубину до пятидесяти километров под контролем, так, мол, где просочимся, где пробьемся, но только к своим. А партизанщина, она ж ненадолго. Пока до них доберешься, тут и фронт обратным валом подоспеет, и доказывай потом, что ты не дезертир и не пособник оккупантам.

А кому-то как раз партизанщина и нравилась: сами себе хозяева, хотим— щипанем фрицев за задницы, чтоб оглядываться приучились, хотим — затаимся… Командиры из своих. Сами выбирали и знали: эти дурацких приказов не сочинят, чтоб перед начальством отличиться, потому как равно под пулями ходят и в блиндажах не отсиживаются. И чем меньше отряд, тем воевать сподручнее.

Кондрашов ни тех, ни других не одобрял. Через фронты пробиваться — гиблое дело. Особенно если верно, что немцы уже под Москвой. А стихийное шныряние по тылам чистой махновщиной попахивает. Некоторые так и норовят: не «здравия тебе желаю, товарищ командир!», а «привет, батька Кондрат, как спалось-то нынче?». И ведь не обидишь хорошего человека приказным голосом, отвечаешь по-человечески: «Нормально спалось».

Что и говорить, спалось нормально. Это когда зимой на расселении. Все вроде бы по случайности произошло, да только та случайность через хитрые подмиги образовалась, так что поселился Кондрашов у Надежды Мартыновой в добротном ее доме при корове и прочей мелкой съедобной живности. Но главное — при дочери ее Зинаиде, зрелой двадцатилетке, которую отчего-то ни до войны, ни при войне никто замуж не взял. Оттого, знать, что рожей девка не вышла, хотя все остальное при ней было в полном соответствии с тутошними деревенскими запросами. Запросы Кондрашова по этой части были скромнее, не средь болот вырос, а в городишке приличном, где парни знали цену умеренной девичьей худобе, и девок ценили не по тому, сколь раз лопатой с зерном махнет, а по тому, сколь по полю пробежать может, прежде чем догонишь да общупаешь. Да еще не общупать, а нащупать именно против локтей угловатых, чтоб как секретик рассекретить.

Пришло время, и женился Кондрашов на такой длинноногой, длинношеей да узколицей с глазами синющими и пальчиками тоненькими. Двух парней родить до войны успели, прежде чем забрали его на военные восточные дела, где сначала по-скорому на военного начальника выучился, и потому что хорошо выучился, вскоре и оказался при самом Блюхере, хотя он и не Блюхер вовсе был, а нормальный русский мужик с нормальной русской фамилией, да только о том никто говорить не смел.

А после уже и о самом Блюхере молчок, потому что задумал он всю Сибирь по самый Урал отделить от Советского Союза, правителем стать, и все это с помощью японцев, которым половину Сахалина пообещал.

Где тут была правда, а где политическая необходимость, что будто правда, не кондрашовскому уму гадать. Рад был, что — мелкая сошка — проскочил, а сколько голов полетело с большими ромбами на петличках, да и не с шибко большими…

А первый маршал-то кто? Думают, что Ворошилов… А Ворошилов теперь главный над всеми партизанами. Кто-то соображает, кто-то нет, только Кондрашов догадывается — «ворошиловский бронепоезд» на запасном пути. Как ни крути!

А сам он, Кондрашов, будто бы командир будто бы партизанского отряда, он даже не на запасном, он вообще в болотном тупике. Средь зимы однажды ночью проснулся промеж девкиных колен, и вошел в душу стыд. Как вошел, так больше и не уходил. Утром проснется, налопается картошки, и… стыд. На улицу с девкой выйдет по случаю, и… стыд. Уж больно некрасива. Не девка, а родильный комбинат, ей семь детишек родить запросто, а то и десять, порода у ней такая родильная, то ж с первого погляду видно. А рожа словно из одних мускулов — вся буграми. Это она так душой плачет, потому что глазами плакать не умеет. Такая вот, кто ж такую замуж возьмет?