Леонид Бородин - Бесиво

Что особо обидно — сам-то он, каким был, такой и есть, только нищий теперь… Ведь не одни «зеленые» сгорели вместе с хозяйством, но и рублики, что после государственного бандитства на книжку уже не клал, а все в шкафчик… Да и Саньку не убивал, потому что нутром не убийца — случайность. Конечно, и раньше с соседом по деревне не были они ровней, но теперь-то он и глядит по-другому, и говорит, будто по плечу похлопывает.

А что до повинения, так и сам понимал: кроме милиции, другой дороги нету. Может, вообще не совета хотел, а нормального понимания человечьего. Досада-ржа разъедала душу. Словно быть все равно надо, а жить неохота. Как теперь вот он встанет со стула, так с первого шага одно кончится, а другое начнется. Одно быдлое бытьство и останется, а жизни уже не будет. Какая жизнь в принуде и без воли, и как все это перетерпеть… Санька — дурак… Какой-то особой воли хотел всю жизнь. Дураком жил, дураком помер. Жизнь-то, она и есть воля. Как же он, дважды по тюрьмам отсидевши, такой пустяковины не понял! Дурак!

Андрюха вдруг догадался, что надо ему сейчас всю свою теперешнюю маету-муку стравить на Саньку, потому что, по совести, не только ни в чем пред ним не виноват, наоборот, баламут и раздолбай братец, он-то и виноват во всем, что сегодня, и что завтра, и, может, уже до самого конца такой жизненный пролом уже ничем не залатать, ведь и жизни осталось не половина и, как оно пойдет глядя, даже и не полполовины, а всего кусок…

Одно в утеху: не одна Андрея Михалыча Рудакина жизнь под откос, а, похоже, вообще у всего народа нынешнего крыша сдвинулась, и некуда ей иначе, как и дальше сдвигаться. В детстве белены нажирались от озорства, за что отцы и драли ремнями задницы. А нынче-то что? Вся страна точно каким бесивом обожралась, и всяк на свой манер свихнулся, а пороть некому. И если так судить, то он, Андрей Рудакин, против общей свихнутости стоял поперек, сколь сил было. А кто-то так или иначе так должен был его заломать — руками родного братца и заломали, то есть откуда не ожидал…

Заметил ли герой новейших времен Сергей Иванович Черпаков, что уходил от него мужик Андрюха Рудакин не так, как пришел? И взглядом не так, и шагом не так. Однако ж, если и заметил, то, скорее всего, на свой счет занес, что, дескать, поддержал человека в трудную минуту, верный совет дал и наперед обнадежил, вот тот и распрямился навстречу испытаниям.

Впрочем, возможно, оно так и было…

Крепкомордый парень лет девятнадцати, в синей атласной рубахе навыпуск и в черных, с блестками, джинсах, без напряги каная под олигофрена, под аккомпанемент электроники лихо орал в микрофон сущую несуразицу:

Парень не отрабатывал положенное, он, как нынче принято говорить, ловил кайф на самом себе. Глотку имел отменную, и, если б не соответствующий знак-жест Сергея Иваныча Черпакова, никакой разговор даже за самым дальним столиком не состоялся бы. Но дал знак, официант, тоже совсем мальчишечка, подскочил к певцу-орале, и звук урезался наполовину.

Пока в специальных глиняных горшочках созревало заказанное фирменное нечто грибное, Сергей Иванович, попивая дорогущее, но воистину дивное многомарочное вино, с очевидной охотностью рассказывал мне о судьбе крестьянского сына Андрея Рудакина. Потом общение было прервано поглощением содержимого горшочков, поданных на расписных тарелочках с салфетками и фигурными вилками, — и откуда такое в районном ресторанчике?! Потом допивание вина и закусывание его громадными конфетами из белого шоколада.

С особым торжеством поведал Сергей Иваныч о том, как легко и даже весело отмазали они с адвокатом Андрея Рудакина от срока. Посидеть в следственном изоляторе ему, конечно, пришлось, но, если не считать вони и клопов, сидение его было беспроблемным — соответствующая атмосфера в переполненной камере была обеспечена, и даже паре «зверей», то есть «черным», то есть кавказцам, до того «державшим» камеру в полном беспределе, и им сумели втолковать, что к чему. В жратве вообще никаких ограничений, а жратва — она ж не на одного. Кормитель камеры, Андрей Рудакин, мужик и вообще фрайер по понятиям, в сущности, пропаханил в камере весь следственный срок, чем даже весьма необоснованно возгордился и даже малость «наблатыкался» — забыл, как в пятидесятых про таких вот «наблатыканных» говорили в народе: не столь блатной, сколь голодный — без уважения или жалости, с презрением.