Ирина Волчок - Журавль в небе

Она представляла не их вдвоем в трехкомнатной «своей квартире», а деда, Натку и Николая в какой-то халупе, доставшейся им после размена, и мебель, стоящую как попало, и гору пакетов, узлов и коробок, в которых невозможно найти нужную вещь, и чужой двор за окном, и тоскливые глаза Чейза, его обиженную и возмущенную морду: что это за незнакомые запахи, чужие, не домашние, гадкие запахи?

А о дедушке она даже думать боялась, даже представлять не хотела, как все будет. Ясно, что дед этого просто не переживет.

Всего этого Тамара ему говорить не стала. Она только спросила однажды:

— А твой сын как на это посмотрит?

— Да какая разница? — искренне удивился он. — Материально я его обеспечу, работу нормальную найду, поддержу, если что… А что и как у меня — ему все равно. Ты его со своими детьми не сравнивай. У нас с ним совсем другие отношения. В общем-то никаких отношений и нет.

Она этого не понимала — потому и не верила. Как это — никаких отношений с собственным ребенком? Ведь даже с ее детьми он постарался наладить прекрасные отношения. Он помнил их дни рождения и всегда дарил что-нибудь уместное и в то же время неожиданное, он доставал девочкам путевки, возил их на дачу, обсуждал с ними их проблемы, помогал Анне наладить быт, а Наташке — решить какую-нибудь зловредную задачу по тригонометрии. Он говорил с ними о моде, политике, друзьях, диете, смысле жизни, комнатных растениях и о будущем. Кажется, он занимался с ними гораздо больше, чем родной отец, и стал частью их жизни, их другом, их помощником, их поверенным, их «дядей Женей», который всегда нужен и всегда рядом.

Натуська однажды спросила:

— Мама, а у тебя с дядей Женей платонические отношения?

— Нет, — не сразу ответила Тамара, переждав внезапную острую боль в сердце и звон в ушах. — Нет, доченька, не платонические.

И замерла, с ужасом ожидая реакции дочери.

— А… — сказала Наташка спокойно и понимающе кивнула.

И больше никаких вопросов, а Тамара потом ночь не спала.

Анна однажды сказала:

— Если у меня когда-нибудь ребенок будет, я его Женькой назову.

— А если не он, а она? — спросила Тамара, безуспешно стараясь подавить в себе смятение. — Если не сына родишь, а дочку?

— Все равно Женька… — Анна подумала минутку, молча шевеля губами и мечтательно глядя в потолок, а потом решительно заявила: — Дочка Женька даже лучше. Красивее. Например, Евгения Павловна. Здорово, да?

Нет, с ума они ее сведут в конце концов. Что хоть происходит? А он еще утверждает, что с собственным сыном у него нет никаких отношений.

Она думала об этом непрерывно, и дома, и на работе, и стоя у плиты, и «на ковре» у начальства, и на дне рождения у подруги, и на пляже в отпуске, и на прогулке с Чейзом, и на полу возле кресла дедушки, и даже во сне, — и страдала от этих своих бесконечных дум, и не могла больше страдать — устала, страшно устала быть муравьем, зажатым в кулаке судьбы.

Объяснить все это Евгению она не могла, не находилось таких слов, которые он понял бы, а которые находились — те и ей самой казались неубедительными. И однажды, замученная своим страхом и его откровенным непониманием этого ее страха, она потребовала:

— Пообещай мне выполнить то, что я попрошу.

— Конечно, — легко согласился он. — Все, что угодно. А что ты хочешь?

— Я хочу, чтобы ты поклялся… Мы оба поклялись… Нет, подожди. Просто повторяй за мной, хорошо?

— Хорошо, хорошо. — Он с интересом ждал продолжения и не замечал, как она волнуется. — Что повторять-то?

— Мы клянемся, — начала Тамара, замолчала, перевела дух и ожидающе уставилась на него.

— Мы клянемся, — послушно повторил Евгений и так же ожидающе уставился на нее.

— Мы клянемся, что никогда не причиним боли нашим родным, не разрушим наши семьи, не обездолим наших детей, не обидим, не оставим, не забудем тех, кто от нас зависит…

И он повторил за ней каждое слово — не сразу, запинаясь и замолкая надолго, меняясь в лице… Тамара жестко говорила:

— Ты пообещал. Повторяй.

Внутри нее все тряслось и холодело, и она даже думать боялась, чем все это кончится.

— Все? — спросил Евгений после того, как она, надрываясь, вытащила из него последнее слово клятвы. Черт знает, что он имел в виду. Все — это могло означать все, что угодно. Все.

— Все, — обреченно откликнулась она. И это тоже могло означать все, что угодно.

Они долго молчали, бредя по дорожке парка, слушали слабое шуршание листьев над головой — была осень, хорошая тихая осень, и багровые листья еще не опали, еще держались за ветки, еще не высохли до бумажного хруста, но уже научились потихоньку шуршать суховатым тайным шепотком. Летом они бормотали сытым сырым голосом.