Томас Пинчон - V.

– Конечно, нет, – согласился Мондауген, по инженерской привычке просчитав ситуацию, – хотя при таком количестве лишних ящиков и телеграфного провода снабжение вряд ли было таким уж неповоротливым.

– Ого, – сказал Фоппль. – А ты соображаешь.

Мондауген, как оказалось, действительно кое-что соображал. Возможно, по причине телесного переутомления от бесконечных гулянок, он, чтобы отвлечься, стал больше времени заниматься сфериками и заметил нечто необычное в их сигналах. Взяв моторчик одного из граммофонов Фоппля и разыскав в доме перьевую ручку, ролики и несколько длинных листов бумаги, изобретательный Мондауген соорудил нечто вроде осциллографа с самописцем, чтобы в любое время иметь возможность записывать сигналы. В его снаряжении такой прибор не предусматривался, и до сих пор Мондауген в нем не особенно нуждался, поскольку никуда не отлучался со своей предыдущей станции. Разглядывая загадочные линии, он обнаружил в них кое-какие регулярно повторяющиеся комбинации, которые вполне могли оказаться зашифрованными сообщениями. Однако ему потребовалось еще несколько недель, чтобы прийти к выводу, что, только попытавшись разгадать эти сообщения, он сумеет понять: шифр это или не шифр. Его комната заполнилась листами с таблицами, уравнениями, графиками. Казалось, Мондауген трудился не покладая рук под аккомпанемент потрескиваний, шипения, щелчков и свистов, но на самом деле он валял дурака. Что-то мешало ему сосредоточиться. Некоторые события пугали его: однажды ночью во время очередного «тайфуна» самописец застрекотал как очумелый, бешено чиркая пером, и в конце концов сломался. Поломка была пустяковой, и Мондауген легко сумел ее устранить. Но потом ему не давал покоя вопрос, была ли она случайной.

Он приобрел привычку бродить по дому в неурочные часы, заглядывая в самые дальние углы. Как «соглядатай» на приснившемся ему карнавале, Мондауген обнаружил в себе дар интуитивной прозорливости, позволявший ему с извращенной уверенностью угадать не место, а момент, когда лучше всего заняться подглядыванием. Возможно, это было результатом развития того изначального жара, с каким он созерцал Веру Меровинг в первые дни осадного карнавала. К примеру, однажды, прячась за коринфской колонной, освещенной лучами холодного зимнего солнца, Мондауген услышал невдалеке ее голос:

– Нет. Может быть, не такая, как на войне, но уж никак не ложная осада.

Мондауген закурил и выглянул из-за колонны. Вера сидела в кресле-качалке возле пруда с рыбками и беседовала со старым Годольфином.

– Вы помните… – начала она, но тут же осеклась, заметив, должно быть, что мысль о возвращении домой причиняет ему большую боль, чем ее обращение к его памяти, и позволила ему прервать себя:

– Я давно перестал считать осаду чем-то большим, нежели просто одним из способов ведения войны. С этим убеждением я расстался лет двадцать назад, еще до вашего любимого 1904 года.

Она снисходительно объяснила, что в 1904 году жила в другой стране, но для того, чтобы чувствовать какое-то место и время своими, вовсе не обязательно находиться там физически.

Это было выше понимания Годольфина.

– В 1904-м я был советником при командующем русским флотом, – вспоминал он. – Они не вняли моим советам, и японцы, как вы помните, окружили нас в Порт-Артуре. Боже мой, это была осада в духе лучших традиций, она длилась целый год. Я помню промерзшие склоны холмов и жуткое уханье мортир, стрелявших все дни напролет. И слепящие лучи прожекторов, скользившие по позициям каждую ночь. Помню, как набожный младший офицер с ампутированной рукой и пустым рукавом, пришпиленным к мундиру, словно орденская лента, сказал, что эти лучи похожи на пальцы Бога, которые нащупывают глотки живых, чтобы их придушить.

– Лейтенант Вайсман и герр Фоппль подарили мне 1904-й год, – сказала она, словно школьница, хвастающая подарками на день рождения. – А вы получили в подарок Вейссу.

И в тот же миг Годольфин воскликнул:

– Нет! Нет, я там был. – Затем, с трудом повернув к ней лицо, добавил: – Я ведь не рассказывал вам о Вейссу. Или рассказывал?

– Конечно, рассказывали.

– Я почти забыл о Вейссу.

– Зато я не забыла. Я все запомнила для нас.

– «Все запомнила», – удивился он, внезапно хитро прищурив глаз. Но тут же успокоился и перескочил на другую тему: – Если я и получил Вейссу в подарок, то ото была награда за время, за экспедицию на полюс, за службу… Но у меня все отняли, лишили покоя и сочувствия. Нынче модно сваливать все на войну. Ради Бога, если вам так угодно. Но Вейссу больше нет, и ее невозможно вернуть, как нельзя воскресить старые шутки, песни, безумства. Как не возродить красоту Клео де Мерод или Элеоноры Дузе [188]. То, как опускались уголки ее глаз, се невероятно огромные веки цвета древнего пергамента… Но вы слишком молоды, чтобы это помнить.