Алексей Рыбин - Фирма

Толик диву давался тому, как это никто из его дружков-художников не вышел на эту идею раньше – стеснялись они, что ли? Боялись косых взглядов на родине?

Стоило ему забросить в Нью-Йорк информацию о себе как о страдающем гее, как в дом Ленки Росс посыпались письма, затрещали телефонные звонки с приглашениями в нью-йоркскую "коммьюнити", рекой полились обещания, что вся Кристофер-стрит ждет не дождется гонимого и талантливого русского педераста и что лучшие галереи Гринвич-виллидж будут рады принять его работы.

Толик быстро оформил выездные документы, получил визы, съездил на день в Петербург для консультаций с Буровым, вернулся в Москву и тут же вылетел вместе с молодой женой в Нью-Йорк, взяв с собой несколько картин, которые состряпал на даче Романа за две недели "медового месяца".

Однако события в Нью-Йорке начали развиваться совершенно непредвиденным образом. "Голубые" с Кристофер-стрит встретили Бояна и его супругу настороженно – обвести их вокруг пальца оказалось совсем не так просто, как молодому авантюристу виделось из Москвы. По правде говоря, обвести их вокруг пальца оказалось просто невозможно. Нужно было доказать свою принадлежность к этому веселому, пестрому и очень изолированному "сексуальному меньшинству" на деле, а не на словах. Громких заявлений в американских газетах было явно недостаточно.

Особенную неприязнь делегации нью-йоркских геев, встречавших Бояна в аэропорту, вызвало появление его жены. Как Толик ни пытался на ломаном английском объяснить господам в кольцах, серьгах и браслетах, что Ленка – тоже представитель московского сексуального меньшинства, известнейшая в Москве лесбиянка, и что брак их – чистая фикция, лица американских геев не расцветали обязательными улыбками.

В первый же вечер Толику был устроен импровизированный экзамен на прочность – вечеринка, организованная в одном из ночных клубов Гринвич-виллидж, плавно перетекла в двухэтажную квартиру на Бликер-стрит, принадлежавшую хозяину клуба, и там общее веселье грозило закончиться непринужденной групповухой совершенно конкретной направленности – кроме Ленки, ни одной женщины в распоясавшейся в прямом и переносном смысле слова компании не было.

После короткого выяснения отношений Ленка со скандалом покинула помещение, а Толик всю ночь пытался свести активные действия своих новых друзей к светской беседе, чем вызвал их глубочайшее разочарование.

Кончилось все тем, что, закусив губу, он таки оказался в одной постели с директором ночного клуба, но разочаровал и его – в какой-то степени американскому профессионалу однополой любви удалось реализовать свои желания в отношении московского гостя, но, к его удивлению и разочарованию, гонимый художник оказался девственником, пугливым, неумелым и, кажется, более ориентированным на платонические отношения.

После неудачной вечеринки "голубые" мгновенно охладели к Толику. Они перестали отвечать на его телефонные звонки и демонстрировали полное отсутствие желания не то что финансировать его творчество, но даже просто встретиться и выпить кофе.

Реакция Ленки была еще более неожиданной и тяжелой. Когда Толик, измученный ночными атаками директора гей-клуба, явился в гостиницу, где для Бояна и его "фиктивной супруги" был снят номер, Ленки там не оказалось. Ее вещи исчезли тоже.

В ванной – видимо, Ленка спешила или просто очень нервничала и не потрудилась найти для своего послания более подходящего места – Толик обнаружил записку, в которой Ленка сообщала, что с таким уродом, а в особенности с его дружками-пидорами, она не хочет иметь никакого дела и улетает в Сан-Франциско к своему старому другу эмигранту Коле Бортко, который уже десять лет живет там и прекрасно себя чувствует, занимаясь компьютерным бизнесом.

Толик проболтался в Нью-Йорке месяц, ночевал у знакомого звукооператора Генки, сбежавшего из Москвы три года назад, вечерами торчал в клубе, где Генка сидел за диск-жокейским пультом, и настроение его, упавшее еще в первый нью-йоркский день, так и не становилось лучше.

Бояну удалось продать две свои работы – за мизерные деньги. Кажется, их купили просто из жалости к молодому и совершенно потерявшему вид русскому художнику.

Спустя месяц Генка мягко намекнул, что дружба – дружбой, но на халяву жить в Америке не принято. Толик правильно понял товарища, не обиделся, пожал ему руку, поблагодарил за приют и через три дня улетел в Москву…