Владимир Ераносян - Фронтмен

Первым делом он вспомнил обо мне. Перед непредсказуемой дальней дорогой в Сьюидад Боливар, куда он должен был доставить целыми и невредимыми подопечных белорусов и пересадить их на самолет до Каракаса, дон Альберто всучил мне мою горсть алмазов и отправил в Маракайбо. Там я должен был подняться на борт нефтеналивного танкера, который держал курс на Тель-Авив.

Капитан танкера был старым приятелем офицера Корсо, что гарантировало сохранность камней на протяжении всего маршрута и мой беспрепятственный сход с трапа судна на берег. В столице Израиля меня должен был встретить некий ювелир по имени Ицык, связанный с Тель-Авивской алмазной биржей. Его специализацией были колумбийские и венесуэльские изумруды, львиная доля которых из Латинской Америки поступала контрабандно как раз благодаря не слишком щепетильным в отношении закона морякам. Алмазы не были профилем Ицыка, но золотых дел мастера никогда не отказываются от легкой наживы, особенно, когда их просят об одолжении родственники или хорошие знакомые…

По сравнению с красочной венесуэльской визой израильская выглядела черно-белой ксерокопией. Кэп в считанные минуты оформил меня в штат трюмным мотористом и в спешке проинструктировал, как именно мне надо ладить с экипажем, чтобы на меня не смотрели косо на камбузе. Главное — поменьше светиться в кают-компании, даже если там «крутят» порнуху, не показываться на палубе и в жилых отсеках, не заводить знакомств, не пить ямайский ром и не играть в карты. А если станет совсем скучно — открыть иллюминатор в каюте и запустить атлантический ветер. Звезды на небе развеют скуку, а ветер охладит пыл. Обслуживать меня будет личный вестовой кэпа — проверенный боливиец, он будет приносить еду и докладывать капитану о моем самочувствии. Словом, до прибытия в порт мне было велено не высовываться, даже если на борт поднимутся дотошные израильские таможенники или нагрянут африканские пираты…

Дон Альберто проводил меня крепким рукопожатием, хлопнул по плечу и тоже тронулся в путь. Корабль отдал швартовы, продавив водную гладь тяжелой осадкой и беззлобно растревожив морских обитателей неожиданной волной.

Я не успел насладиться новой страной, немного узнал о ее быте и привычках живущих в ней людей. Но не беда. Я и оказался-то в ней случайно. Так сказать, на бегу. Значит, все еще впереди. Венесуэла в лице офицера Корсо уберегла меня от бандитов, а в образе пленительной Тианы убедила в повсеместном присутствии на планете обворожительной красоты. Жаль вот только, что не представилось побывать там, куда стремятся не обремененные погоней туристы — в нетронутых джунглях, сквозь которые невозможно пройти человеку, если только он не пуститься вплавь по течению по извилистой реке с самой чистой в мире водой.

Старожилы заверили, что воду такой чистоты почти нигде не встретишь, и уж точно не обнаружишь в наших водопроводах. Ученые, исследовавшие молекулярную структуру воды венесуэльских водопадов, утверждают, что это чудо. Молекулы воды принимают столь идеальную форму, подобную скрупулезно отрисованным снежинкам, либо под воздействием классической музыки, либо в освященных местах. Что ж, мне не удалось испить живительной воды в Венесуэле, зато Провидение давало мне шанс утолить жажду в святом городе Мира. От Тель-Авива до Иерусалима рукой подать. Я твердо решил совершить паломничество в святой город. Не только из-за воды, а больше вследствие искреннего желания поблагодарить Создателя за то, что я еще жив, и что неистребима моя мечта. Где, как не в Иерусалиме, лучше всего возносить хвалу Вседержителю!

Мечта плыла со мной, разрезая волны, но чаще улетала вперед, опережая мои мысли и движения. Обрученная с фантазией и романтизмом, она рождала восторг и ввергала в трепет. И давала Надежду, которая не позволяла Мечте умереть не только из чувства благодарности. Надежда укрепляла мечту даже тогда, когда мечта разрушалась о время и непонимание, когда она была осмеяна и попрана суетой. Надежда делала это из сострадания. И из глубокой веры в Любовь. В Любовь, которая и есть Мечта…

Перед тем, как отдать все «долги» бывшему патрону, офицер Корсо, вспомнил и о семье бедного работяги из гетто, чья жизнь была оборвана на ранчо дона Кальдерона. Альберто Корсо хоть и не имел к тому убийству никакого отношения, однако сейчас особенно отчетливо осознавал, что физическая смерть — ничто в сравнении с незаслуженно замурованной честью.